Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
Нужно было, чтобы люди умерли и перестрадали мучительно, чтобы прошли неожиданные встречи и были высказаны в злобе и любви самые противоречивые и случайные мысли, чтобы пробежали над людьми облака дождей и ветров, чтобы глаза навеки запомнили мрачную радость пустынных колодцев, где жизнь человеческая заключена в нескольких глотках мутной воды, где ее можно случайно выплеснуть вместе с своей порцией влаги, и это будет самоубийством, где воду надо беречь, как здоровье, как бодрость и молодость. Все должно было произойти, что произошло, в видимой своей разобщенности и в хаотическом и противоречивом порядке, чтобы одни люди отговорили все мысли, а другие услышали бы их и запомнили, чтобы родились воспоминания о пережитом, заботы о завтрашнем, и прошли бы перед глазами пейзажи, оголенные от человеческого труда, о которых Нефес мог бы сказать, что месту, где нет труда, нет имени, а Хилков, умирая, вспомнить, как пылят вот так же, как здесь, изможденными травяными запахами возы с сеном на деревенских дорогах под Симбирском…
Вот случилось происшествие — одно, другое, третье, потом они слились, чтобы дать начало событию.
И еще было грустно думать, что забудется все происшедшее до вчерашнего дня — только о неразысканном седле напишут песни и станут думать, что в нем-то и скрыто счастье пустыни, — а история просто откроет страницу, надпишет на ней, минуя истекшие частности, год, месяц и завтрашнее число, и назовет то, что начало жить, экспедицией Ключаренкова.
Так, может быть, следует назвать и эту повесть.
1931
Русская повесть
Человек без родины —
Соловей без песни.
Нам смерть — не родня.
В сырую октябрьскую ночь к емельковскому леснику постучался путник. Хозяин долго не открывал — не до гостей в такую пору. Но стук был уверенный, собаки лаяли на него без злобы — и лесник босиком подошел к двери, нащупал по пути дробовик в углу, у притолоки, и спросил:
— Кто там?
— Впусти, отец. Это я, Павел, — ответил стучавший.
— Откуда будешь? — осторожно переспросил хозяин, не торопясь открывать.
— С гнезда в перелет по своему следу, — видно, условную фразу произнес стучавший. — Впускай, отец. Промок я до глубины души.
Лесник затарахтел затвором.
— Перестал бы по ночам шататься, нечистая сила. Только людей пугаешь, — проворчал он, впуская сына.
В темную комнату ворвалась прохлада ночи, струя ветра пробежала по полу, всколыхнув занавески, и скрип деревьев стал так явственен, словно скрипели и шатались сени избы.
— Маскировано у тебя, что ли? — спросил вошедший, ощупью подвигаясь к столу. — Ты, отец, зажег бы лампу, дело есть.
— До утра не потерпим?
— Зажигай. Какой ни час — все выгода.
— Побили вас, что ли?
— Вроде того. Ух, и продрог я! Водки нет? Ты, папаша, ничего про нас не слыхал? Никто у тебя не был?
— Проходили шестеро бойцов, к фронту пробивались, — ну, вывел я их на тропу, показал, куда итти. А больше никого не было.
— К фронту! Вот бы и нам с тобой за ними, — кряхтя, сказал Павел, сбрасывая сапоги и встряхивая скомканные портянки.
Лесник зажег крохотную керосиновую лампочку и, не отвечая сыну, как бы даже не слыша его, сказал:
— Чай будешь пить? А то кликну Наталью.
— Пускай спит. С глазу на глаз потолкуем.
Павел снял с себя мокрый брезентовый плащ с глубоким капюшоном, сбросил стеганый ватник и оказался невысоким сухощавым парнем лет двадцати трех, с негустою, кляузною, как говорят в народе, бородкою, отпущенною, видно, поневоле.
Могучий, тяжелый в плечах лесник, на котором все было узко, молча глядел на сына.
— Ну, папаша, разбили нас, — сказал, наконец, Павел, садясь к столу. — Коростелев Александр Иванович погиб.
— Коростелев? Александр Иванович? — переспросил лесник и нахмурился, будто соображая, может ли это быть.
— Ситников Михаил Ильич погиб. Большаков Николай погиб. Сухов едва живой от немца вырвался.
— Ну, этот и вырвался зря. Тех вот жаль. А ты что, сам был в бою, сам видел?
Павел кивнул головой.
— Все там были. Из сорока — много если пятнадцать осталось. Поодиночке вышли, к утру, пожалуй, соберутся.
— Кто ж начальником теперь?
— А чего начальствовать? Бежать — на то командира не требуется… Да, в общем, Сухов взялся…
— Сухов теперь командир? — с неприязненным удивлением спросил лесник. — Вот оно какое дело, скажи… Сухов, значит. Так… А тело-то Александра Ивановича где схоронили?
— Где там хоронить! У немца остался.
— Вы, что же, живым его отдали, выходит?
— Говорят, что мертвый был, а сам я не видел, — ответил Павел.
Лесник еще более насупился.
— Уходить надо, — сказал сын. — За линию фронта надо уходить, тут дело битое.
— Это кто же вам сказал — уходить? — передвинув лампу так, чтобы лучше видеть сына, спросил лесник. — Приказ имеете?
— Добьет нас немец теперь. Большакова пытал, Ситникова пытал, Сухов сам это видел, его тоже на пытку было взяли, да убежал, повезло парню.
— Выдали они, думаешь?
— Все может быть.
Лесник ударил ладонью по столу.
— Молчал бы, дурной! Кто это выдаст? Коростелев? О ком говоришь?
— Я говорю: все может быть, — упрямо ответил Павел, не глядя в глаза отцу. — Не он, так другой, а уж если к немцу попали — молчать не даст. Не нынче, так завтра ожидать надо немца. Ты не серчай, отец, ты слушай. В Старую Руссу немец финнов привез, две тысячи… Природные лесовики. Они нам дадут жару.