Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Ситников?
— Я.
— Коробейник?
— Здесь.
— Ты, Сема?
— Я, Николаша.
Человек двадцать немцев валялось вокруг сарая на освещенной пожаром земле. Уже было рукой подать до Большакова, но тут сразу пропали немцы и по нашим рванули из миномета. Коростелев взмахнул рукой и упал.
И это было последнее, что хорошо помнил Павел… А потом стоял он у полусожженного тела Большакова, и плакал, и дрожал.
Подбежал Сухов:
— Бежим, Панька. Александра Ивановича убили. Видел?
— Куда?
— Как — куда? Вообще убили.
— Куда бежать?
— В лес, поодиночке. У твоего отца — послезавтра.
И они побежали, шарахаясь от выстрелов, и никак не могли разделиться. Ночью остатки отряда еще раз встретились где-то на пути к леснику, и тут был ими избран временным командиром Аркадий Сухов.
Сова прокричала три раза.
На поляну из лесу выехала группа конных.
— Ишь, спят-то как, и часового нет, — фальшиво заботливым голосом сказал Сухов. — А ведь Паньку загодя посылал…
— А чего тебе, Сухов, музыку, что ли, выставить? — сказал лесник.
Конные быстро подъехали к нему.
— А-а, Петр Семенович! Привет! — Сухов спрыгнул с коня и, покачиваясь на занемевших ногах, стал привязывать лошадь к плетню. — Ну как, собрался?
— Куда это?
— Панька тебе ничего не пересказывал?
— Да какую-то глупость говорил. Бежать будто вы, ребята, собрались. Да я не поверил.
— Бежать? Вот сукин сын! — засмеялся Сухов. — Это называется перебазироваться. Про нашу беду слыхал? Беда, чистая беда. Слез до сей поры не удержу, как об Александре Ивановиче вспомню. Без него — сироты. Конец всем.
— А Ситников? — спросил лесник, словно не знал ничего.
— Погиб и Ситников. Что же это Панька, ей-богу… Я ж ему велел тебя в курс ввести…
— Осталось много?
— Человек десять. Ну, потом, за чаем, Петр Семенович, поговорим.
— Вы что, ребята, чумные какие? — спокойно всматриваясь в лица партизан, спросил лесник. — Откуда кони? Кто дал?
— Коней в одном селе взяли — до утра. Пойдем; в тепло, там поговорим.
— Стой, пока я стою, — сказал лесник. — За что тебя чаем поить? Ты кто, партизан или нет?
— Да, я тебе забыл сказать, вчера ребята меня командиром проголосовали. — Сухов положил руку на плечо лесника, но тот стряхнул ее. — Так что давай не будем. Решение принято, отбою нет.
— Здорово воюете. За такую войну к стенке бы вас поставить, да еще, может, и поставят, погоди.
— Мы, Петр Семенович, не виноваты, — сказал один из партизан. — Насчет отходу — это мы от беды решили. Без командира — гибель. А где его взять?
— Молчи. За командиром всем отрядом итти хотите? Совести нет у людей. Рапорт надо составить да кого-нибудь одного и послать, пришлют командира…
— Да ты слушай меня, Петр Семенович, — несколько раз начинал было Сухов, но лесник не обращал на него никакого внимания. — Слушай, Петр Семеныч… Десять нас человек, что за отряд?
— Молчи. И одна голова — отряд, если мозги целы. Откуда десять? На седьмой дистанции у вас четверо легко раненных, в Волчеве, у колхозников, слыхал я, двенадцать бойцов хоронятся, отстали, отбились от части, к нам просятся. В Чижове есть люди, в Затоновке, в Ямках. Кликнем клич — отовсюду сойдутся. Надо объехать деревни, — там же знали, что у нас нет набора, — и сказать, что теперь принимаем.
— После того как Александр Иванович погиб, не сильно пойдут-то, — сказал Сухов.
— Врешь, пойдут. За него пойдут.
— Хотя верно, — только чтобы отделаться от упрямого лесника, сказал Сухов. — Мстить пойдут, конечно.
— Что за месть, когда нечего есть, — мрачно сострил партизан, лицо которого трудно было узнать в темноте.
Раздался смешок.
— И то верно, — подхватил лесник, словно не понял насмешки. — По деревням теперь стон стоит, пухнут с голоду. У кого еще хлеб есть — так это у нас. Приходи любой, становись с нами — накормим… А ты, крест тебя накрест, — я хоть и не узнаю тебя, а сейчас надеру уши, — нашел время шутки бросать над святым делом. Где у вас родина, обормоты? — Петр Семенович передохнул, вытер ладонью пот с лица.
Сухов воспользовался паузой.
— Что же, предложение ничего — пошлем за фронт не всех, одного. Я, к примеру, за три дня обернулся бы. Как вы, ребята, смотрите на это?
— Что ж, валяй, узнать надо… Всем не всем, а итти безусловно… — раздались голоса.
— Отинформируюсь и — назад, с полной картиной событий. А то ведь, Петр Семеныч, какая неувязка. Немец слух пустил — Москва, мол, взята, большевики, слышь, к Волге отступили, армии все разбиты.
— А ты и веришь?
— Верить не верю, но, как говорится, уточнить надо. Может, какая правда и есть, кто его знает. А то выйдет, что одни будем бороться… Так вы как, не возражаете против общего мнения?
— Поезжай, — сказал лесник. — Поезжай и в четыре дня все выясни да привези с собой командира.
— Лады! — развязно сказал Сухов, говоривший на том нелепом русском языке, который присущ у нас некоторым городским, полуинтеллигентам, почему-то думающим, что они пользуются самым современным советским языком.
— А вы, ребята, с полдня отдохните и поезжайте по деревням за людьми, — сказал партизан Невский. — Всех к нам зовите, в ком душа живая, богатая. Мужиков, баб, ребят, бойцов заблудших… Может, пленный какой бежал от немцев, хоронится у солдаток — и его берите. А главное — у кого обида, тех надо нам. Перед кем родную кровь пролили, тот будет воевать не как вы. У того рука с клешней, кулак с гирькой.
Партизаны засмеялись.
— Теперь покормишь? — спросил Федорченков, низенький, на кривых ногах, псковский сапожник. — Полностью нас покорил, старый. А как накормишь — я с тобой разговор хочу иметь с глазу на глаз.