Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Да, — ответил Коротеев, — от Медникова.
— По какому делу?
— Мне к Александру Ивановичу.
Молчание.
— Мне нужно в его отряд, — сказал Коротеев.
— Отряда больше нет, — услышал он.
— Что же мне делать? Вы не можете зажечь свет, чтобы мы поговорили с вами?
— Нет, не могу. Вам нельзя быть у меня: я открыт немцами. Слышишь, Вася? Не ходи больше ко мне.
— Зажгите свет, я умоляю, — сказал Коротеев. — Вы должны мне посоветовать.
— Да, я зажгу свет, но вы одни останетесь со мною, вашего проводника я сейчас отпущу… Уходи, Вася.
Шорох двери. Тишина. Чирканье спички.
— У меня сегодня большое горе. При свете вы увидите тяжелую картину, возьмите себя в руки, — услышал Коротеев, и, когда зажегся свет, он призакрыл глаза.
Помещение было маленьким, тесным. Высокий худой учитель укрепил свечу в горлышке бутылки.
— В городе вы, должно быть, привыкли ко многому, и мое горе едва ли покажется вам серьезным, но поглядите…
И Коротеев взглянул, куда показал рукою учитель.
Три маленьких тела лежали на куче соломы, небрежно покрытой темной дерюгой. «Нет, это же кровь — не дерюга», — сразу разобрался Коротеев.
— Один жив, но что я буду с ним делать? — прошептал учитель. — Я кое-как перевязал его. Вы не врач, кстати? Жаль. Утром они его все равно умертвят.
Не было сил оторвать взгляд от детских тел. Одно из них, скрюченное предсмертной болью, было таким худым, что как бы всосало в себя рубашонку. Лица не было видно, оно было прикрыто шапкой, но руки с бледными пальчиками, вымазанными в чернилах, еще казались живыми.
Коротеев коснулся их. Они были уже тверды.
— Этот мальчик — любимец мой, — сказал учитель. — Способный, даровитый. Все время писал отцу письма на фронт. А как остались мы у немца, он вел дневник. Какая трогательная и страшная книга! Ребенок на войне… Такой книги еще не было в мире… Ему попало первому, но, думаю, все кончилось у него быстро. Шесть пуль в голову — много даже для такой умной головы, как его. А этот… — и учитель потянул Коротеева за плечо ко второму телу.
Оно лежало навзничь, свет нервно бегал по его лицу, словно ища лазейки внутрь, туда, где еще, может быть, теплилась жизнь. Белый помятый вихор, белый крутой лоб, и голубая щелка страшных своей неподвижностью глаз, и губы, умершие на вскрике, и белые ряды зубов… и все такое жалкое, страшное, как всегда бывает страшна детская гибель.
— Этого я октябрил когда-то. Сирота. Жил у бабки. Ему шел девятый год. Какой поразительной душевной чистоты был он, если б вы знали…
Коротеев взял учителя за плечо.
— Как это произошло?
— Сегодня один из здешних офицеров случайно нашел нас. Я ведь тут сторожем числился. Ребятки, по старой памяти, лазали ко мне. То расскажи им, как война идет, то сказку придумай. Сколько раз запрещал им ходить ко мне — лезут все-таки. А ведь и мне без них было тяжело. Выходить на деревню не могу, так что через них только и была связь с миром…
Коротеев остановил его:
— Надо думать, как выбраться отсюда.
Учитель с трудом понял, что ему говорит Коротеев.
— Да, да, конечно, — ответил он. — Но я еще не сказал вам, что и я ранен тоже. И плохо ранен — в грудь.
Он погладил рукой лицо мальчика, которого когда-то октябрил.
— Милый мой, сирота ты моя родная…
Коротеев понял, что нужно немедленно что-то предпринимать. «Бросить третьего раненого мальчугана, ничего не поделаешь, вытащить учителя и уйти». Он взглянул на третьего мальчика и виновато отвел глаза в сторону. Кидалось, тот спит или в обмороке. Но два маленьких заплаканных глаза не мигая смотрели на Коротеева со страхом и вместе с тем с трепетной надеждой.
— Вы способны итти? — спросил Коротеев учителя.
— Могу попробовать.
— Вставайте. Я возьму раненого, а вы пойдете самостоятельно.
— Куда же? — спросил учитель. — Тело Коростелева только что опознавали в этом селе. Отряд его рассеян. По-видимому, там завелся предатель. Я ничего не знаю, кроме того, что с предателем связан некий Бочаров. Куда ж мы пройдем? На деревню? Чтобы ее наутро вырезали?
— В другой отряд.
Учитель поглядел на раненого.
— У Константина перебито плечо и прострелена нога, кажется, с повреждением кости. Кроме того, он раздет. Этот палач снял с него даже мокрый от крови валенок, а на дворе холодно.
— Вставайте и пойдем.
— Мы приняли с Константином другое решение, — сказал учитель. — Мы их подожжем сегодня, спалим весь дом — вот и все.
— Мальчик из этой деревни?
— Ага, — тоненько, радостным, дрожащим голосом пискнул Константин. — Чупрова сын я.
— Так вот. Я дорогу помню. Я заберу Константина и донесу его до дому, сдам отцу. Чупров сможет проводить меня к партизанам или по крайней мере объяснить дорогу?
— Папка-то? — бойчей стал Константин. — Папка-то может. Он у Коростелева связной, все знает… До емельковского лесника Петра Семеновича дойдешь, а там скажут.
— А я их сожгу, спалю, — сказал учитель. — Я их сегодня погрею, Костя. За всех вас, ребятишки мои родные…
Он обернулся к Коротееву.