Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Воевать тебе сейчас трудно, Алеша, — руки нет и нога в двух местах ранена, а партизанское дело знаешь какое!.. Нет, Алеша, и думать тебе нечего тут оставаться, только обузой будешь. Ты наши места, я помню, никогда не любил, все тебе было холодно здесь да сыро…
— Мало ли что раньше было, Наташа! А сейчас нет в моей душе ничего, кроме злости к немцам. Сплю и то во сне вижу, как их уничтожаю.
— Да я ведь… — не договорив, Наталья взмахнула рукой и быстро вышла из горницы.
Невский, шептавшийся за столом с Коротеевым и Чупровым, поднял голову и внимательным взглядом проводил дочь.
— Значит, тебя Алексеем Овчаренко звать? — немного погодя спросил он раненого. — Так. Молодцом, говорят вот, держался ты с Суховым, молодцом. Жаль, что ранило. Нам бы ты сильно пригодился, — развитой человек, военный, да что сейчас с тобой делать? Докторов у нас нет, больницы далеко.
— Да уж как-нибудь, — кротко ответил Алексей.
— Может, и вправду тебя переправить на время за фронт? — спросил Коротеев. — Подлечишься, окрепнешь… как думаешь?
— А я бы так сказал: оставили бы вы меня в покое, дорогие товарищи, может, оно самое лучшее.
— И то дело, — сказал Невский. Он встал, и громоздкая тень от него легла на половицу горницы. — Значит, ты, Федор, с утра поднимай свой народ и уводи на шестую дистанцию. Никита Васильевич поговорит с новыми, отберем им хорошего командира и отправим вслед за тобой. Штаб я оборудую в малой сторожке, километрах в восьми отсюда… там и основной склад будет.
— Вот я у тебя, начальник, и буду бессменным дежурным при штабе, — сказал Алексей.
— А что ж? Пока лежишь, — никуда не спешишь, и то верно, — спокойно ответил лесник.
Скрипнула дверь, вошла Наталья.
— Бери сани, перевози раненого в малую сторожку, — сказал ей отец. — Павел там, что ли?
— Здесь был, — ответил Чупров. — Все возле Сухова терся, озорник.
— Так. А сейчас он где?
Никто не ответил.
— Если в малой сторожке застанешь его, Наталья, вели без меня шагу не делать!
Как только Павел увидел отца, он сразу понял, что настала минута, решающая судьбу всей жизни. Узнав, что отец был в штабе, и сразу догадавшись, что Сухов там, конечно, не был, Павел окончательно растерялся и убежал в лес. Выстрелы прозвучали за его спиной, и он легонько всхлипнул, ожидая пули в спину.
Он не знал, зарыться ли ему в сугроб, спрятаться ли в ельник, или уходить, куда ведут глаза. Но глаза его никуда не вели, в сугроб зарываться было долго, и он присел под ель, наблюдая за поляной. Сухов уже скакал на коне в лес.
— Аркаша, друг! — закричал Павел. — Аркашенька, дорогой, что ж ты, крест тебя накрест!..
Аркашка махнул ему: дескать, дальше где-нибудь — и скрылся из виду.
Павел побежал по его следам. Ему надо было что-то выяснить у Сухова, но сейчас, задыхаясь от усталости и волнения, он не мог даже сообразить, что собственно ему надо. Да, что же выяснить? Он остановился перевести дух.
«Сухов — подлец, снюхался с немцами, надо об этом сказать отцу, — думал Павел. — Надо все рассказать отцу о Сухове, и о Бочарове, и… о себе тоже». И как только понял он, что следует открыться перед отцом и признаться, что и сам он, Павел, был рядом с изменой, с предательством, что о многом умолчал он, передавая о гибели Большакова, не упомянул ни разу о встрече Сухова с Бочаровым, то есть что был он тайным пособником их, — как страх овладевал им до дрожи, до обморока, и он чувствовал, что быть правдивым у него нет сил.
«Никуда я не пойду, никуда — ни к отцу, ни к Аркашке, — думал он. — Вот лягу в снег и замерзну, ну их всех к чорту!»
Было ему сейчас стыдно за свое увлечение Суховым, и было страшно показаться на глаза отцу. И он на самом деле был готов замерзнуть, только бы не отвечать ни перед кем.
Он присел на поваленную ветром сосну, задумавшись, задремал. «Может быть, так и замерзну», — подумал с надеждой. Но когда мороз пробрал его до костей, он зевнул и, перестав думать о том, что предстоит, побрел домой.
На большой поляне он уже никого не застал. Пусто было и в малой сторожке, где жили они с Натальей. Тогда, по наитию, двинулся он к бараку лесорубов, в котором не жил никто лет пять, и нашел здесь Наталью, Груню Чупрову и раненого Алексея Овчаренко.
Отец еще не являлся. Видно, размещал партизан. А Наталья с Груней были так заняты, что едва обратили на него внимание. Они вскрывали ящики, подпарывали кули и раскладывали муку к муке, консервы к консервам, то и дело влетая в барак и крича Алексею:
— Заметь себе, три ящика консервов.
Алексей ставил угольком на бревенчатой стене палочку.
— Что стоишь, как овца? Помог бы, — крикнула, наконец, Павлу Груня.
И через минуту Павел уже бегал со двора в барак и кричал Алексею:
— Три — консервы, два — вино, три — мука.
Так, не разгибая спин, проработали до вечера. Вечером Груня Чупрова сделала раненому перевязку.
— Сухов-то твой оказался изменник, — словоохотливо сказала она Павлу. — Казнить его надо…
Павел промолчал. Наталья положила перед ним ломоть хлеба, кусок солонины, сказала:
— Отсюда чтоб никуда не уходил. С утра ямы рыть будем.
— Ладно.
— Уйдешь — убью.
Он поглядел на нее, удивленный. Сестра глядела на него по-отцовски жестко, немилосердно, губы ее были плотно сжаты.
— Ошибся я, Наташа, ошибся, я уж сам знаю, — пробормотал он, вставая, чтобы сбросить с себя ее безжалостный и презрительный взгляд.
В ту ночь он не спал, поджидая отца, но лесник так и не явился. Под утро мальчик-разведчик прибежал сказать, чтобы не ожидали и завтра.