Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
Пытаясь отстоять Перекоп, немцы писали: «Ничем нельзя объяснить нелепую с военной точки зрения сдачу большевиками Перекопа в 1941 году. По существу Крым — остров. Перекопский ров — это сухой пролив, могущий быть в любое время заполненным водой».
И спустя три месяца немцы бежали, а Перекоп остался сухим и по сию пору… Если его чем и заполнили немцы, так только своей кровью.
Но водным каналом Перекопский ров окажется довольно скоро. Тогда увидит перед собой путник, проезжая в поезде вонючие заливы Сиваша, огромные виноградники, рощи маслин и смоковницы на месте сегодняшней пустоши.
Это будет лет через
Подобное превращение коснется и Чонгара. Когда северянин, не бывавший на юге, видит из окна поезда, пробегающего знаменитый Чонгарский мост, пустыню с верблюжьей колючкой, воронками от бомб и остатками проволочных заграждений да полустертые солнцем плакаты: «Даешь Крым!» — он с грустью думает: «Впереди не может быть ничего доброго».
Но тот, кто ездит через Чонгар несколько раз в году, невольно отмечает резкие изменения в ландшафте. Крымские степи перерождаются в огороды, бахчи, фруктовые сады по нескольку километров длиною и виноградники, в рощи шелковицы, в плантации лаванды и шалфея, табака и винограда.
Таковы нынче поля сражений в Северной Тавриде.
Если бы городам давали прозвища, Керчь получила бы название многострадальной. Ее облюбовали десанты. В ее бухту то и дело влетали юркие морские охотники. По горе Митридат месяцами днем и ночью били пушки. С воздуха ее бомбили без перерыва месяцами. Казалось, что город не только мертв, но просто-напросто стерт с лица земли на веки вечные, и если станет отстраиваться, то, вероятнее всего, на новом месте. Но города живучи. Люди заняли подвалы и погреба, обжились в бомбоубежищах и в пролетах лестниц, залатали домишки на окраинах. На Митридате поднялся ввысь обелиск погибшим за освобождение Керчи. И незаметно началась романтическая работа по подготовке будущей Керчи, которой предстоит как можно скорее появиться на свет из развалин. Будто само время только и ждало случая, чтобы дать место юному городу, перевальному пункту на пути из Украины в Азербайджан и далее, городу-порту на двух морях сразу — Азовском и Черном, городу-рыбаку и городу-нефтепромышленнику.
В Старокарантинных каменоломнях, начало которых относится к Митридату Понтийскому, где весной 1942 года стояла редакция одной из наших политотдельских газет и размещен был большой ремонтный завод, а в дни немецкой оккупации прятались партизаны, — в этих каменоломнях сейчас шумно и людно: пробиваются новые ходы и вовсю развертывается добыча камня-ракушечника для Камыш-Бурунского железорудного комбината и металлургического завода имени Войкова. Завод Войкова — место, известное по многочисленным военным документам как поле одного из самых ожесточенных сражений. Уже в марте 1942 года он был похож на большое кладбище.
И вот это железобетонное кладбище работает в качестве завода, конечно еще не давая стране довоенного количества рельсов — что-то около двадцати процентов всего потребления, но уже стремительно к нему приближаясь.
Спешат и в Камыш-Буруне. Здесь, как и в Керчи, самая дешевая руда в мире, добываемая почти на поверхности. Спешат и нефтяник». Здешняя нефть великолепна, и пора переходить к ее промышленной добыче в широко развернутых масштабах.
Засуетились и газовики. Идея газификации Крыма рисуется им вполне реальной, осуществимой. Тогда Крым превратится в нечто, чему еще нет названия. Он станет тогда той
…В Аджимушкайских каменоломнях, расположенных вблизи завода имени Войкова, где некогда теснились фронтовые госпитали, где на стенах еще сохранились душераздирающие надписи партизан, замурованных немцами, сейчас работают круглые сутки. Камень! Камень! За ракушечником приезжают из Новороссийска, из Севастополя, из Николаева. Всюду строят, всюду нужда в материалах.
Среди людей, добывающих камень, многие сражались за Керчь, и с ними поговорить — как в музее побывать. Их рассказы о военных днях так тесно переплетаются с рассказами о сегодняшнем, что присутствуешь как бы при создании нового фольклора.
На Эльтингене, на «огненной земле», где сражались герои-десантники Белякова, где бесстрашный Титов, лежа на плащ-палатке с перебитыми ногами и вытекающим глазом, кричал: «Друзья, вперед! Кто знает Титова — за мной!» — и его, окровавленного, влачили впереди роты, — на этом страшном куске берега, перепаханном десятью тысячами немецких снарядов, тоже наступил мир.
На Эльтингене — руда. Безыменные могилы отважных моряков находятся рядом с полосой разработок. Ни одной могилы не хочет оставить жизнь в состоянии запустения, а окружает их звоном и шумом строек, точно грохот восстановления — это тот неумолчный салют над прахом погибших героев, которым родина чествует мертвых сыновей-победителей.
Случай привел меня в Ленинское, в село, где одно время стоял штаб Крымского фронта. Когда мы покидали это село в мае 1942 года, оно уже и тогда выглядело пыльной кучей камня с несколькими полууцелевшими домами; и мне казалось, что спустя четыре года оно едва ли покажется лучше и чище.
Но странное дело! Деревни и города — почти живые организмы. Пережив еще несколько сокрушительных бомбежек и явившись полем двухдневного боя, Ленинское выглядит ныне гораздо целее, моложе и обжитее, нежели четыре года назад.
Помните, за селом, далеко один от другого, стояли комбайны местной МТС?
Их теперь нет на этом месте. Они, представьте, работают. Кто восстановил Ленинское? И когда это произошло? Очевидно, восстановление началось одновременно с разрушением. Днем бомбы взрывали здания, а по ночам люди латали дыры в зданиях и убирали прочь камень, — восстанавливали, проходя мимо, воинские части; потом стали восстанавливать жители, прибывшие в эти места издалека.
Пустынны, безлюдны были эти места еще летом 1944 года. А сейчас они оживленнее, чем прежде, потому что пришел народ, умеющий строить. Другой раз кажется, будто по ночам кирпичи сами укладываются в стены, а стены сами организуются в здания.
В Ленинском я искал и не нашел семью, у которой жил месяца два в дни войны. Но она не погибла, нет. Просто-напросто старик со старухой перебрались в Семь Колодезей — деревню, сохранившуюся только на картах. Помпея выглядит безусловно уютнее Семи Колодезей. В Помпее сохранились следы улиц и остовы домов, а в Семи Колодезях — ничего, кроме воронок и щелей.
Но те люди, у которых я жил в 1942 году, перебрались в исчезнувшую деревню потому, что хотели быть поближе к железной дороге, а станция «Семь Колодезей», хотя еще в развалинах, но функционирует. Меж пожарищ и воронок уже тянутся опрятные огороды и бахчи и даже цветут пестрые мальвы.