Собрание стихотворений

Ладинский Антонин Петрович

244–246. ОСЕННЕЕ

I. «Пчела спешит в последний раз…»

Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. О, не обманывает нас Предчувствие — зима близка. Смотрите, как дубовый лист Летит в стеклянной тишине… Косматый виолончелист — Осенний дуб — приник к струне. Что говорить — всему конец: Всем мотылькам, всем соловьям, Всем разрушителям сердец, Ликуй, копатель черных ям. Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. А ветер? Мудр, кто про запас Собрал дровец для камелька.

II. «Не лист дубов, а лист газеты…»

Не лист дубов, а лист газеты, Шуршащий, утренний в руках. Не тот дубовый лист поэта — Любимый

образ — в облаках. Не перелет бездомной пташки За океан, в ночную мглу, А черный кофе в белой чашке В кафе парижском, на углу. И все же, это — осень, муза: Набит пшеницею амбар, Пшеном стихов, пудами груза. А поле все — один гектар.

III. «Прогнав все мысли и заботы…»

Прогнав все мысли и заботы О соловьях и мотыльках, Не хочется среди работы И думать нам о пустяках. Теперь себе представить надо Огромный и печальный мир, Прозрачнейшие слезы ада, Как те, что источает сыр. Теперь нам надо прелесть неба Попробовать соединить С куском вещественного хлеба… Как трудно, а ведь надо жить. Париж. 1935

247. «Из атласной своей колыбели…»

Из атласной своей колыбели Ты порхнула, как бабочка, в свет, В дом, построенный зябким Растрелли, В черный воздух придворных карет. Ты росла, хорошела, дышала, Анфиладою призрачных зал, И хрустальная люстра дрожала, Отраженная в мире зеркал. А над детским моим вдохновеньем Днем и ночью шумели дубы, Осеняя, как благословеньем, Кровлю бедных, превратность судьбы. Но, быть может, в той сельской дубраве Нас дубы научили впотьмах О прекрасном вздыхать и о славе, О стихиях и о небесах.

248–249. СТИХИ О ПАРОХОДЕ

I. «Торговый неуклюжий пароход…»

Торговый неуклюжий пароход В сияньи голубых латинских вод. Без крыльев мачты, жалкая труба, Тяжелый груз и скучная судьба. Не торопясь — так, пять иль шесть узлов, Идет он мимо райских берегов. На берегу — луна, миндаль цветет И женщина о небесах поет. Шумят дубы, то — летняя гроза, То первая больших дождей слеза, Но прозаичен хмурый капитан, Что для него слеза небесных стран? Вот будет скоро он на берегу, Съест в ресторане порцию рагу, Запьет его отличнейшим вином, За счастьем сходит он в игорный дом. Резвится вслед за кораблем дельфин, Играет средь пленительных пучин. Чему ты, глупый, радуешься так? Ведь этот пароход — печальный знак: На Кипре, где забвения зола, Твоя богиня умерла.

II. «Пять чувств и пять материков…»

Пять чувств и пять материков. Дубы дубрав и лавр Европы. Хозяйство, пряжа и альков Трудолюбивой Пенелопы. Вот солнце из памирских гор Огромным шаром выплывает, И Африки звериный хор Зверинец нам напоминает. Америка — за морем. Где? Как новый Карфаген из гроба, Дрожит на нефтяной воде Гудзона башня небоскреба. В сияньи райской наготы Австралия средь океаний В араукариях с луны Живет в своем счастливом плане. И белый, белый пароход, Какой рисуют на плакате, Торжественно в дыму плывет В большом тропическом закате. Как будет жаль покинуть вас — Дубравы, пальмы, горы, воды. Не оторвать влюбленных глаз От закругленных плеч природы. Меня не будет на земле, И все останется, как было, Кипеть в страданьи, как в котле, Цвести на берегу могилы. Париж. 1935

250. «Быть может, лихорадит нас, и мы…»

Быть может, лихорадит нас, и мы Больны, и бредим в холоде зимы. Ведь если б были мы в своем уме И не томились в мире, как в тюрьме, Не проливали бы моря чернил, Не тратили бы на пустое сил, Ведь если бы не этот страшный жар Температур высоких, как пожар, — Наверное бы процветали мы На холоде практической зимы, Имели бы имущество, и дом, И уважение в кругу земном. Париж. 1935

251. ПОСЛЕ ЛЕТА

Ты вся еще в загаре лета. Как расточительный богач, Живет на золоте планета У моря, где играют в мяч. Теперь ты снова в доме тесном, В закрытом платье городском, Ты вспоминаешь о небесном, О южном береге морском. Я на тебя гляжу с Парнаса, Из зимних стран, со снежных гор, Я вижу пляж, зонты паласа, Купальщиц, белых чаек жор. Я вижу, как в часы купанья Ты шла в сандалиях на пляж, Средь воздуха и ликованья, Каких не знает север наш. Еще я вижу путь, опасный Для кораблей, сердец и лир, И тот спокойный и прекрасный, Безоблачный, счастливый мир — Мир девушки и христианки, Куда дороги вовсе нет Для легкомысленной беглянки, — Для музы, для тебя, поэт, Тот мир девический, в котором Твоя душа блаженно спит, Где жизнь, с ее бумажным сором, Бессильно бьется о гранит. Как странно! Глыбой вертикальной Стоит большой парижский дом, В провале лестницы спиральной Грохочет лифт глухим баском, А я услышал море, скрипку, Залив увидел, как дугу, Тебя, как золотую рыбку, Лежащую на берегу.

252. ВОКРУГ СВЕТА

Дымят большие пароходы И в Африку везут, как в ад, Консервы, пушки, гимны, оды, Веселых молодых солдат. В Джибути, средь жары и лени, Сидят в кофейнях, виски пьют Искательницы приключений, Авантюристы, темный люд. В Аддис-Абебе львы и кошки, Дым эфиопских хижин, прах. Там женщины пекут лепешки На эвкалиптовых дровах. Как розу, продают на рынке Рабыню — бархат черных глаз, Стучат копытца по тропинке — Под зонтиком на муле рас. В Александрии грубый хлопок Милее бирже орхидей, И черный дым валит из топок Величественных кораблей. Мосул. Подземная природа Рождает нефть, как сладкий мед, И по трубе нефтепровода Она в британский банк течет. И глаз Британии из бури, — Следя за графиком дорог, — Аэроплан летит в лазури, Идут верблюды на восток. И дальше — север, хлопья ваты, Дождь парашютов, красный штаб, И блоковский медведь косматый С объятьем страшных мягких лап. Как много за стеклянной крышкой Морей и гор — огромный мир, А мы слепим глаза за книжкой В потемках городских квартир. Меня влекут вокзалы, доки, Пакгаузы и жизнь портов, Божки из Африки, высокий Конец Рембо, его стихов. Подумать только, есть на свете Малайский порт, веселый бар И на высоком табурете Красотка — золотой загар. Бушуют пьяные матросы И пляшут джигу — тон и гром. Патрон, голландец красноносый, За стойкой разливает ром. Каналья в шелковой рубашке С малайцем шепчется, и вот Хрустят фунтовые бумажки. Шпионы? Опий, кровь, комплот? И в этом сне, в притоне злачном Прекрасный бархат черных глаз Среди плевков, в дыму табачном На небо увлекает нас.

253. ПРИВЕТ МОСКВЕ

В Москве мы вдохновенье пьем. Она господствует над нами. Над морем и над кораблем, Над хижинами и дворцами. Она сияет, как звезда, Над книгою стихов, где роза, Над пастбищами, где стада, И над пшеницею колхоза. Она сияет в небесах Над фабрикой и над аулом, И над недремлющим в мехах Сибирским крепким караулом, Над хижиной, где наш поэт Стихи о славе сочиняет, Над колоннадой, где совет Судьбу республики решает. И средь дельфинов и акул Корабль плывет в свои пределы, Румяный зимний караул Свинцовые пускает стрелы, Шумит военная гроза. И на почтовую страницу Сползает за слезой слеза, Как дождь в колхозную пшеницу. Москва — ты всех дорог вокзал! Ты — первый голос в русском хоре И в пурпуре советских зал Ликует музыка, как море. Московских пушек тяжкий счет Гремит всю ночь, не умолкая, И маршал армии ведет Средь синих васильков Дуная. Париж. 1944