Сочинение Набокова
Шрифт:
Конечно, мне было интересно за это взяться, и еще в первый раз пробегая свой экземпляр карточек «Лауры», я автоматически набрасывал возможные русские варианты заковыристых мест. Но главное побудительное движение было охранительным: невыносимо было вообразить, что Набоков может появиться как бы от своего имени на советском новоязыческом диалекте. Своих возможностей я отнюдь не преувеличивал, а только хотел скроить и пошить из старого, но дорогого материала пусть и невзрачную и мешковато, будто с чужого плеча, сидящую, но все-таки пристойную одежду — хотя бы для того, чтобы какой-нибудь благонамеренный портной не выпустил книгу в шутовском наряде.
Майкл Скаммель, который переводил Набокова (например «Дар») в сотрудничестве с автором, писал, что его взгляд на перевод с русского на английский был весьма близок к набоковскому. А именно
Набоков предложил эту довольно грубую классификацию в предисловии к своему переводу «Евгения Онегина», имея в виду именно перевод стихов, с его совершенно особенными техническими трудностями надежной транспортации на другой язык смысла, заключенного в свой ритм да еще оправленного рифмой. Потери тут неизбежны, и к тому времени он твердо полагал, что слепец получит лучшее понятие о бельведерском Аполлоне, даже если будет ощупывать статую в перчатках, чем зрячий, который разсматривает его вольный слепок, больше похожий на родэновского скорохода без головы. Я не думаю, что он распространял эти же категории на прозу. Ни пересказ, ни угловатый «слово-в-слово» машинный перевод прозы не могут быть оправданы стремлением к смысловой точности: любой сколько-нибудь квалифицированный исполнитель должен владеть обоими языками довольно для того, чтобы, оставаясь верным и смыслу, и слогу оригинала, добиваться естественности и изящества на языке перевода. Разница здесь не между своеволием и буквализмом, а между знанием и умением и вкусом с одной стороны, и недостатком этих качеств с другой, т. е. не принципиальная, а практическая.
Что до суждения Скаммеля, то я не вижу капитального разногласия между его старым мнением и новым. Хороший переводчик в самом деле должен следовать каждому повороту оригинала, стараясь не упустить тонкости смысла и стиля, и находить максимально близкие соответствия в идиоматике языка, на который переводит. Верность оригиналу — цель всякого честного переводчика, но ее достижение может потребовать не только отступления от буквализма, но порой и применения истолковательных приемов, в видах наибольшей точности. Долгий путь иногда оказывается самым верным. В своем русском переводе «Лолиты» Набоков передает, например, «automatic» двумя словами (небольшой кольт), «glower» тремя (кинуть сердитый взгляд), «jitterbug» четырьмя (дрыгать под джазовую музыку), a «cheerleader» — двадцатью.
У меня нет никакой философии перевода. Переводчик должен быть филологом (в широком смысле слова) и глубоким читателем. В сущности, хороший переводчик — лучший читатель, которого только может желать автор.
Опишите, если возможно, каким образом вы переводили «Лауру»: подряд или нет, на компьютере или от руки, пользовались ли словарями, перечитывали ли другие тексты Набокова, английские или русские.
Как я уже сказал, я набросал некоторые варианты русских соответствий еще при первом беглом чтении. Вчерне я переводил подряд, карточку за карточкой, причем тоже на карточках, но большего размера и нелинованных. Потом я переписал второй черновик на экране машины, после чего были третьи, пятые, и седьмые стадии исправлений и отделки. Под рукой, как обычно, стояли на полках или высились стопами разные справочные книги: два толковых английских словаря (большой Оксфордский и Вэбстер, во 2-м, 3206-страничном старом издании) и один русский (Даль в третьем издании, 1903 года); затем трехтомный англо-русский словарь, и множество весьма специальных русских лексиконов, например «Словарь набоковской Лолиты», «Словарь названий морских рыб», «Словарь ветров», и светлую печаль наводящая рыжая, или порыжевшая от времени, очень ценная книжка с длинным названием (перевожу) «Британецъ въ Россіи: Карманный толмачъ, содержащій фразы и реченія, полезныя въ путешествіи и проч.» (Лондонъ, изд-во Леопольда Гиля, 1918 г.) — последний снимок еще неиспорченной русской речи, сделанный иностранцем (иногда, впрочем, говорящим со смешным акцентом облапошенного московскими циркачами немецкого импресарио Кнейшютца: «Скажите, завтра ли будет хорошая погода?»).
Перечитывать русскую прозу Набокова во время перевода чрезвычайно полезно.
Как мы знаем, сделалось почти нормой заново переводить канонические тексты, для того чтобы подправить язык и культуру, ушедшие вперед (в этом списке постоянно фигурируют Толстой и Достоевский). Пришлось ли вам находить или изобретать особые стилистические и интонационные приемы, чтобы верно передать «Лауру» по-русски, учитывая необычный хронологический скачок? Ведь эта вещь была написана более тридцати лет назад, а появилась впервые в современном нам контексте.
Нам также известно, что многое из того, что теперь признается нормой, на самом деле аномалия. Подгонять язык перевода старой вещи под нынешние вкусы значит, по-моему, предавать автора и надувать читателя, т. е. в высшей степени предосудительно. Если новый перевод старого сочинения для нового читателя звучит несовременно, то это совершенно естественно и так оно и должно быть.
Я принадлежу к числу тех, кто полагает, что язык, а значит, и культура (в обычном понимании слова) поступательно движутся вниз по довольно крутому склону. Английский язык в этом отношении представляет собой весьма печальный тому пример, а русский, после того, как ему, если воспользоваться метафорой Мандельштама, перешибли хребет, находится в состоянии искалеченном; он испещрен пронизавшим его воровским жаргоном, заражен крупными дозами советского штампованного словаря, изгажен самой черной воронежской бранью и засорен непереваренными кусками ломаного английского и безконечного «живожурнального» жужжания с его безудержной логорреей и блогоболталогией. Пишут, например: «Понтуетесь ятями для напрягу?» (Я догадался, что это значит, как иногда смутно понимаешь «муму» глухонемого). Было бы забавно перевести страницу Набокова на этот идиолект. Впрочем, не забавно потешаться над уродством.
Переводить с английского Набокова, русский язык которого отличался от теперешнего, как лук от коромысла, на родной его язык, есть дело буквально безпримерной трудности, и едва ли остались еще на свете люди, которые на это способны: все повымерли. И несмотря на все мои огромные усилия и старания воспроизвести дикцию и слог Набокова, мои переложения тоже неизбежно страдают от врожденных пороков речи, иные из которых я не могу исправить просто оттого, что не замечаю их на фоне преобладающих теперь лингвистических условий.
Умберто Эко сказал, что «перевод — это актуализованная и манифестированная интерпретация»; его семиотическая концепция «открытого текста» (т. е. внутренне динамичного и психологически ангажированного поля, позволяющего множество интерпретаций читателю, который активно посредничает между сознанием, обществом и жизнью) как будто подходит для решения проблемы незавершенности последнего романа Набокова. Какое значение этот критический дискурс имеет для вашего подхода к переводу загадочной «Лауры»?
Ни малейшего.
Но как бы вы описали идеальную модель перевода?
Даже самый лучший перевод есть в пределе гиперболическая кривая, вечно стремящаяся слиться с осью ординат оригинала, все ближе к ней подходящая, но никогда ее не достигающая.
Стал ли этот неоконченный текст яснее и связнее для вас теперь — в процессе перевода или потом в ходе редактуры?
Без сомненья. Это совершенно естественно, т. к. нет более верного и досконального способа изучить произведение литературы, чем передвоить его переводом. Само собой разумеется, экстраполировать смысл целого на основании фрагмента чрезвычайно трудно, часто и невозможно; и однако долгая отделка составляющих фрагмент слов иногда приводит к тому, что пустое пространство приобретает очертания узнаваемых туманностей. В своем послесловии к русскому изданию я привожу несколько примеров таких предположительных открытий. Конечно, слабое место всех таких предположений относительно «Лауры» то, что они неоспоримы в самом примитивном смысле слова, ибо и доказательства, и опровержения находятся в тексте, которого нет.