Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Стрельченко немного стеснялся: достал из кармана блокнот, раскрыл его, но махнул рукой и поспешно спрятал, да еще почему-то покраснел.
— В нашем городе говорят: кто не был на Привозе, тот не был в Одессе. Привоз — это базар, особенный, колоритный, огромный. Там, меж овощных, фруктовых, рыбных рядов, любил прогуливаться Эдуард Багрицкий. Там и действительно есть что посмотреть: всеми цветами радуги сверкают дары земли и дары моря…
Я не уловил перехода между его вступлением и стихами, но вот слова зазвучали собранно и ритмично, и от них пахнуло запахом разрезанного сахаристого арбуза, теплым
— Ты убедил нас, Вадим, стихами, — заявил, смеясь, Кость Герасименко. — Убедил, и мы отправляемся на Привоз, прямо к истокам твоего творчества.
Как уже случалось, и не раз, в других поездках, мы с Беспощадным, не сговариваясь, оказались в одном номере, и здесь, перед походом на Привоз, нам предстояло пережить досадное приключение.
Отозвавшись одобрительно о нашем новом жилье, Павел Григорьевич занялся своим чемоданом: вынес его на середину комнаты и стал осматривать со всех сторон. Сначала на его лице отразилось недоумение, потом опасение, потом испуг. Он отшатнулся и тяжело упал в кресло. Я поспешил к нему.
— Что случилось?
Он молча указывал дрожащей рукой на чемодан.
Я понял, что опасность притаилась в чемодане и, соблюдая осторожность, положил его плашмя, потом, поглядывая на хозяина, стал открывать замки. Он наблюдал за мной, болезненно кривясь.
— Крышку!.. — прошептал он тоскливо. — Подними ее, крышку-то.
Это не составило никакого труда — крышка легко поднялась: в чемодане, заняв по диагонали все его пространство, терпеливо дожидались неблизкой зимы два больших поношенных валенка.
— Они! — простонал Павел Григорьевич. — Опять они… Ты только подумай, это наваждение уже в третий раз. Они преследуют меня, и с ними никакого сладу. Гоголь написал бы об этом что-нибудь страшное, вроде «Вия»… Ну, вспомни наше знакомство; ночь, комната редакции и при мне вот этот, именно этот чемодан, а в нем — именно они, эти валенки. Тогда я прихватил их из дому второпях, просто перепутал чемоданы. Потом повторилось: они пожаловали со мной в Никитовку. Но теперь это граничит с мистикой — они опять здесь, в насмешку, в солнечной, в августовской Одессе. Мне приходится принять решение…
Я вынул валенки из чемодана и поставил их перед хозяином.
— Какое решение?
— Сжечь.
— Это не решение. Это приговор. Значит, как в старину сжигали ведьм?
— Именно! — сказал он, ударив кулаком по столу.
Я уже знал, что в открытом характере этого человека чудом сохранилось много детского, и решил постепенно успокоить его:
— Ну, и что ж, если сжечь, так сжечь. Только — вдруг мы зачадим всю гостиницу? Представляешь, сбегутся коридорные, примчатся пожарники: что жгли, зачем жгли, почему пахнет палеными волосами, что это за волосы?
Он согласился:
— Верно. И начнется всякая буза. Выбросить — и точка.
— Лирик, — заметил я, — может одновременно быть и деловым человеком. Таким, например, был Фет. Мы отправляемся на Привоз: не исключено, что там кому-нибудь приглянутся эти мистические валенки.
Он бодро вскочил
— Браво!.. Грузи их обратно в чемодан: кто первый спросит, тот их и получит.
Мы быстро собрались, но, закрывая номер, я сказал Павлу Григорьевичу, что хотел бы предостеречь его. А вдруг валенки достанутся какому-нибудь спекулянту, — все они падкие на даровщинку, — и тип этот станет потом похваляться: вот, мол, подарок от незнакомого чудака.
Он задумался.
— Торопиться, конечно, не следует. Подожди, открой дверь. Если уж они мне верны, пожалуй, доставлю я их обратно в Горловку.
А Привоз и действительно выглядел грандиозно, будто сама земля Одесщины желала похвалиться: «Вот как я щедра!» Помидоры — в два добрых кулака; морковь — толщиной в руку; бураки, словно ядра пушечные; редька и лук — на загляденье; синеватые груды винограда подтаивают, как лед; яблоки всех цветов и оттенков издают ароматы наитончайших интонаций, — словом, торжество земледелия во всей своей красе.
В рыбном ряду, где море выплеснуло на прилавки живую, серебряную дань, среди плетенных из лозы корзин, через край заполненных черно-белой камбалой, синими бычками, светлой ставридой, изящной скумбрией, причудливой иглой и еще множеством рыб, рыбищ и рыбешек, — Павел Григорьевич ухитрился потеряться.
Кроме потешной, милой рассеянности, над которой он и сам иногда от души смеялся, у него была еще одна особенность, — отставать и теряться даже в малой толпе. На Привозе народу было предостаточно, и приходилось думать, что затерялся он основательно. Общительный продавец с рыжей бородкой, нашпигованной рыбьей чешуей, сказал мне сочувственно:
— Если вы ищете тот задумчивый человек, который пришел сюда не ради купить, а ради смотреть и слушать, так поищите его у бумажников. А, вы не знаете, кто они? Ну, те, что продают старую книжку, тетрадь, газету для завернуть рыбу.
Но к тому времени «бумажники», как видно, уже завершили свои сделки, и нам пришлось возвращаться в гостиницу без Павла Григорьевича… Впрочем, мы были уверены, что он давно почивает в номере. Однако в гостинице его не оказалось. Скрывая тревогу, мы ждали час, и два, и три… День уже клонился к вечеру, и наши неожиданные покупки стали неуловимо блекнуть. А чего-чего не было тут разложено на подоконниках, на столе, на балконе! Замысловатые корзинки из ракушек и просто ракушки, рыболовные крючья, леска, поплавки, зажигалки и курительные трубки, пестрая турецкая шаль и галстуки немыслимых расцветок, рыба копченая и вяленая, фрукты и овощи, финики, и цветы, и даже маленький деревянный божок африканского происхождения.
Но разговоры, шутки, смех постепенно смолкли, и, выражая общую тревогу, Кость Герасименко сказал:
— Значит, накупили цацок и утеряли товарища? Неловко это у нас обернулось, а? Предлагаю немедленно объявить розыск.
Кто-то заметил, что для этого, наверное, потребуется фотография поэта, и предложил обыскать его одежду, оставленную в шкафу. Достали из шкафа пиджак, извлекли бумажник… А дальше все произошло, как в ином кинофильме, когда герой появляется в самую критическую минуту. Он появился необычно: дверь с треском распахнулась, и в номер сначала протиснулся туго набитый, угловатый мешок, а за ним и Павел Григорьевич.