Сочинения в 2 т. Том 1

Северов Петр Федорович

Правда, на новом месте меня стали беспокоить молодые поэты, прозаики и критики. Некоторые из них стучались в редакцию чуть свет. Приносили новые стихи, требовали возвратить им какие-то рукописи, просили выслушать «на скорую руку» отрывок из поэмы, главу из романа, рецензию или критическую статью. Один из них, косматый баснописец, даже хотел подселиться ко мне и стал устраиваться прямо на письменном столике, но мне удалось, хотя и с большим трудом, отстоять свое одиночество.

Так прошло около двух недель, и однажды вечером, возвращаясь из кинотеатра, я увидел в редакционном окошке свет.

Озадаченный этим, я быстро поднялся на этаж и обнаружил, что дверь открыта, а на моем диване удобно расположился какой-то дяденька. Он читал газету, раскинув ее над собой, как прикрытие от солнца, и, когда я вошел в комнату, лишь небрежно кивнул на мое «с приездом!».

На письменном столе дяденька расположил свой багаж: валенки, фуфайку, шапку-ушанку и объемистый сверток бумаги. Осмотрев эту необычную для знойной летней поры экипировку гостя, я попробовал вступить с ним в разговор.

— Областной пленум поваров, — начал я мягко, — насколько мне известно, закончил работу, и в гостинице имеются свободные номера. Скажите, уважаемый, почему вы не любите гостиницу и давно ли?

— Давно, — ответил он нехотя и не отрываясь от газеты. — В гостинице клопы. Это обязательно. Знаешь, сколько я прожил в гостиницах? И везде, и обязательно — клопы.

— Я недавно жил в этой гостинице и ничего подобного не замечал.

Отстранив газету, он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

— Если так, почему же ты сбежал из гостиницы?

Теперь он совсем отстранил газету, сбросил с кругляка ноги, сел. У меня мелькнула мысль, что я где-то его видел: помнились эти резкие складки по углам губ, прямой и пристальный взгляд, сложенные на груди руки… Он не позволил мне отвлекаться воспоминаниями, шагнул к столу, взял сверток и стал развязывать на нем кошлатую веревку, приговаривая с досадой:

— С чего мы начинаем беседу, приятель? С гостиницы! Плюнем на гостиницу. Сейчас я прочту тебе стихи, а ты скажешь мне по душам: нравятся или нет. Но только одно условие: говорить правду.

Я не останавливал его и не пытался увильнуть от этого ночного испытания стихами. За короткий срок общения с поэтами здесь, под сенью редакции, я твердо уяснил себе, что их обязательно нужно выслушивать — во избежание тяжелых недоразумений. Сверток, освобожденный поэтом от веревки, был объемист, и я одобрительно заметил, что тут читать и слушать хватит, пожалуй, до утра. Он счастливо засмеялся.

— Хватило бы у тебя терпения, тут достаточно и на сутки!

— Приступим? — вздохнув, спросил я бодро.

— Внимание, — сказал поэт.

Он стал читать с тем монотонным бесстрастием, с каким на иных вокзалах дежурные объявляют о прибытии, опоздании или отправлении поездов. Я тут же остановил его.

— Не годится. Начинайте снова. Что это вы бормочете, как дьячок?

Он молча, исподлобья уставился на меня.

— Тебе понятно, что я не артист, а поэт?

— Современники Пушкина свидетельствуют, что он замечательно читал свои стихи.

— Верно, — согласился поэт и пригорюнился. — Только Пушкин пришел из лицея, где еще мальчишкой знавал Державина и Жуковского, а я пришел из шахты и знавал, из авторитетов, одного десятника Чертоломова, который даже не ведал, что такое стихи.

— В

таком случае, — посоветовал я поэту, — вашим стихам следует придать предисловие: мол, извини, читатель, автору некогда было учиться, он добывал уголек. А если придется где-нибудь в рабочем клубе выступить, значит, опять предисловие: извини, уважаемая публика, автор стихи читать не умеет, но зато умеет уголек добывать… Интересно, что скажут в ответ читатель и публика?

Он болезненно поморщился, махнул рукой.

— А иди ты, насмешник, подальше! Ну, разве не ясно, что скажут читатель и публика? Они скажут: ступай себе, добывай уголек.

— А выводы?

— Правильно скажут.

— А стихи? Ну, хотя бы те, что вы сейчас прочли:

День угас, и незабвенный вечер Пролетел, как голубь сизокрылый…

Как вы с ними поступите?.. В печку?

Он потряс головой и сразу сделался лохматым.

— Нет, жаль.

— Скажу вам откровенно: не мне вас учить, вы старше. Читать стихи вы, конечно, можете выразительнее. Может, попробуем еще раз?..

Теперь он почему-то рассердился.

— Ну, критик! Такою критика только ночью и встретишь. — Но тут же смягчился, улыбнулся, подмигнул. — Между тем придирчивых, заядлых я уважаю. Читателю это безразлично, откуда я перед ним явился: из самой глубокой шахты выбрался или с парашютом спустился из-за туч. Ему стихи подавай, да такие, чтобы сами в память врезались, чтобы сердце учащеннее билось, чтобы твое, сокровенное, затронули они в душе. — Он отодвинул свой сверток на край стола, поднял упавшую с дивана газету. — Давай-ка, приятель, обсудим вот эти вирши, сегодня в газете напечатанные… Если редактор тоже несет долю ответственности, почему он пропускает «огрехи»? Может, из-за «уважения» к автору, но тогда это медвежья услуга. Вот, слушай… — И он стал читать уже более внятно, разборчиво:

Я видел, как лошадь жевала цветок, На влажной губе трепетал лепесток, Она его важно сняла языком, И он закружился у ног мотыльком…

Час пробуждения донецкой степи неизвестный мне автор рисовал малыми, верно схваченными подробностями, подчеркивая увлекательное разнообразие жизни, в которое и человеку дано внести свой осмысленный вклад:

Звони в колокольчик, работать пора. Вон ласточки дружно поют у копра…

— Минутку, — остановил я гостя. — Разве ласточки… поют? Право, я не слышал.

Он пожал плечами, покривился.

— Ну, конечно, плохо. Автор, видишь ли, под ласточками понимает девчат с откатки. Но почему бы так и не сказать: «Вон девушки дружно поют у копра»? Видно, мало ругаются критики. Я бы на их месте каждую строчку препарировал.

— И все же, — заметил я, — стихи для газеты необычные. Под поэтической рубрикой она, как правило, печатает рифмованные лозунги. Я поздравил бы и поэта, и редактора за живое слово.