Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Да, это было открытие. И кто же, известный сорвиголова, коногон из самых шальных и бездумных, Васенька Отпетый открывал нам, своим землякам, огромный мир, согретый его доброй мечтой, мир красочный и заманчивый.
Нет, такого собрания на этой старой шахте еще не бывало: закопченные стены нарядной словно бы раздвинулись, дощатый помост неуловимо
Был он прежним Васенькой и одновременно был уже другим. Это мы сами так приподняли его нашим удивлением. И когда он, осторожно приняв из чьих-то рук свою гармошку, сначала взял негромкий и задумчивый аккорд, а потом, прижмурив глаза, будто от солнца или словно бы вглядываясь в далекую даль, стал выговаривать в полураспев звучные и слаженные слова, откуда-то взялся солнечный зайчик и затрепетал на лицах. День был пасмурный, с тяжелыми глыбами облаков, и, может быть, он здесь и зародился, в толпе, трепетный солнечный зайчик, — ведь лица людей, это давно примечено, могут светиться и сиять.
Уже можно было бы поверить, что в человеке, в душе его свершилось чудо, — таким неожиданно высоким встал среди нас Василий и заслонил прежнего, озорного Васеньку. Но тот, Отпетый, никуда не девался и показал себя.
Гармонь вдруг зафальшивила, всхлипнула, захрипела, и Васенька, словно бы в крайней растерянности, опустил ее прямо на затоптанный помост.
Братик шагнул к нему в тревоге, взял за плечи, заглянул в лицо.
— Что, Вася, случилось? Сбился… забыл слова?
Рубашкин разнял руки и стал пятиться с помоста.
— Ничего не случилось… Все в норме. Нет, случилось… Это я вру, будто ничего не случилось, вру! — И он закрыл ладонями лицо.
Ваньке-братику не впервые было вести в нарядной «программу», но и он, бывалый боец, растерялся, а растерявшись, обозлился:
— Ты объясни народу, слышь, Васька? Ты же поэт, понимаешь, голова два уха, а чего замолк и рот раскрыл?
Рубашкин отнял от лица руки и молвил тихо, виновато:
— Потому, что плохо. И как же там, в «Забое», не заметили, что они у меня не доведенные, не собранные, стишки? Я их тут людям добрым читаю, а мне иное слово горло дерет. И не сердись, Братик, лучше правду скажи мне, ты… понимаешь?
Братик задумчиво опустил голову, одолевая какую-то трудную мысль, и, помолчав, сказал:
— Что ж, протаптывай дорожку далее. Ноги босые поранишь — не плачь. Тут, брат Васенька, ты сам себе и судья, и утешитель.
Сколько потом говорили на шахте, на поселке о Рубашкине! Одни смеялись: вот, мол, учудил! Другие «секрет» разгадывали, и был он, по их мнению, в расчете Отпетого на завлечение девчат. Но были и сочувствующие Рубашкину, и среди них, к общему удивлению, всем и всегда недовольный усач — Маркелыч. Переходя от одной группки шахтеров к другой, он тряс кулаком, строгий и таинственный.
— Погоди, ты дай нам разбежку взять, мы еще покажем себя и в сурьезных книгах будем записаны!
Что касается меня — я был доволен! Мне все же удалось еще раз «перехватить» экземпляр «Забоя» и, спрятав его за пазухой, унести домой.
Весь вечер в домашней каморке с пахучих печатных страниц журнала, при свете керосиновой лампы, в тишине, на меня смотрели земляки-поэты. Я читал и перечитывал и первую звонкую запевку нашего Васеньки, и ласковые строки Сосюры, и резкие, сильные агитки Баглюка, и славящие отчий шахтерский край простые, проникновенные
Что привлекло меня и что так увлекло в журнале? Это было сложное чувство; в нем соединились удивление, и смущение, и гордость. Мне было пятнадцать лет, и я уже работал в шахте. Должность невысокая — подсобник, но за нею ждала почтенная специальность крепильщика: выше этой ступеньки ни я, ни мои погодки не заглядывали, знали, что время само позовет.
Подземельями нашей «Дагмары» прошли поколения шахтеров: и они когда-то начинали подсобниками, потом становились мастерами. Их ряды редели и рассеивались, — кроме суточных смен, проходили смены жизней. Шахта работала. Главное, чтобы она работала непрерывно. В этом был смысл существования нашего поселка, где слово «уголь» было так же значительно, как слово «хлеб». Уголь грузили с эстакад в ёмкие железные пульманы с надписями маршрутов — Харьков, Москва, Ростов, Севастополь… и жаркий от бега, мучимый одышкой паровоз укатывал их в синюю зыбь степи, как в небытие.
Где-то в этом степном просторе, может, вдоль тонкой каемки горизонта, пролегала та заколдованная черта, что отделила, отрезала наш малый городок от большой жизни: он не помнил в своих пределах сколько-нибудь значительных событий, будто ничего приметного здесь никогда и не случалось.
Больше других наш городок не нравился командировочным, так как в нем не было гостиницы, а хозяйки, опасаясь воров, незнакомым людям углов не сдавали. Поэтому отзывы приезжих о городке были единодушны:
— Ну и дыра!..
Среди них находились и такие, что не стеснялись на более крепкие выражения. Спорить с ними не было надобности: позлившись, новички постепенно обвыкали, устраивались, становились земляками, — значит, он многих чем-то притягивал, Донбасс.
Я чувствовал эту его добрую притягательную силу постоянно, но в чем она таилась — не смог бы объяснить. А теперь с поэтических страниц «Забоя» мне в лицо повеяло теплым ветром, клейковиной тополевых почек, талыми запахами весны. И воочию встали перед глазами в легкой летучей дымке терриконы, вышки канатных дорог над полями, над улицами поселков, перекрестья копров с неутомимыми шкивами, а под ними, в рассеченной глубине, — мир иных кубатур, условий, движения, запахов, звуков, ощущений. Я уже хорошо знал его, наполненный темной теплынью этот подземный мир, где спят, будто вне времени, пронизанные немыслимым давлением горючие пласты, и каждый раз, шагая к далекому забою проходки, думал о тех безвестных, что когда-то прошли здесь первыми. Сколько упрямых глыб раздробили они и вынесли, сколько тяжких скал сдвинули с пути! Ледяные ливни хлестали им в горячие лица, преграждали дорогу трясины плывунов; невидимая, недремная выползала из трещин смерть, кем-то названная метаном, но проходчики продолжали идти сквозь камень и достигли пласта.
Как же я мог когда-то подумать, да еще долго оставаться при такой наивной мысли, будто наш городок шахтерский ничем не знаменит?.
Васенька Рубашкин смотрел на меня со страницы журнала и чуточку насмешливо улыбался. Взгляд Беспощадного — горловского коногона — мне показался строгим. Лицо чернобрового Сосюры было добродушно ясным: это мне он по-соседски, по-дружески указывал:
Лисиче над Дiнцем, де висне дим заводу…Лисиче — Лисичий Байрак — Лисичанск, мой городок неприметный, и вот он — на всю округу, на всю республику — в стихах.