Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— В Париже — то другое дело: одобряю, — заметил Андреев. — А как тут убежишь, ежели богатырь усач, работяга с завода «Арсенал», от имени коллектива в оберемок тебя берет и, выполняя «задание», совсем дыхания лишает?..
Как-то незаметно разговор переключился на тревожное международное положение. Стройный, кудрявый, голубоглазый, Микола Шпак сказал:
— Мне думается, лирика должна приумолкнуть: слышится бой барабанов, и нужны стихи-призывы, стихи-набат.
— Нет, лирика не умолкнет, — решительно возразил Рыльский. — Как же ей умолкнуть, если она —
— Спасибо, Максим Фадеевич, — вдруг растроганно сказал Микола Шпак. — Вы и не заметили, что поддержали меня. Сейчас я работаю над циклом таких песен.
— А если придется взять оружие, — задумчиво продолжал Рыльский, — мы возьмем его…
Шпак тряхнул кудрявой головой.
— И не посрамим! — Он наклонился и строго, внимательно заглянул Рыльскому в лицо: — Скажите, Максим Фадеевич, вы верите, что я буду отважным солдатом?
И Рыльский тоже внимательно глянул ему в глаза.
— Да, в это я верю, Коля.
…Вскоре нам пришлось взять оружие. Мы получали его в ЦК и в Клубе писателей, на Большой Подвальной.
Поэт Микола Шпак с родной Киевщины не ушел. Он остался в партизанском отряде. Несколько вражеских эшелонов с фашистской солдатней, вооружением и боеприпасами сорвалось под откос от его рук. Эти отважные дела были продолжением его песен.
Теперь, проезжая трамваем № 7 по улице Миколы Шпака, я неизменно вспоминаю кудрявого, голубоглазого поэта. А на бульваре Шевченко я запомнил ту скамью. Иногда вечером, усталый, присяду здесь — и вот уж в обратной перспективе меняется время, и, окруженный молодыми товарищами, Максим Рыльский тепло и внимательно смотрит на поэта Миколу Шпака и говорит твердо: «Да, в это я верю, Коля».
Выслеженный предателем, Микола Шпак был схвачен агентами гестапо и немедленно расстрелян, там же, на Большой Подвальной, неподалеку от Клуба писателей, где мы вместе получали оружие, когда уходили на фронт. Он был отважным солдатом.
На Воронежском фронте, находясь в Шестой армии, я получил от Максима Рыльского письмо. Не знаю, как ему стал известен номер моей полевой почты. Письмо было теплое, проникнутое доброй заботой. Но прежде чем мне его передали, кто-то из моих товарищей полюбопытствовал — распечатал конверт. По-видимому, прочитал письмо не один человек: в редакции армейской газеты в тот день меня встретили как именинника.
Правда, редактор, майор, человек властный и щепетильный, спросил тоном обиды:
— Почему вы скрывали, что в дружбе с Максимом Рыльским?
— Вы могли подумать, будто похваляюсь.
— А подумал я другое: молчали из гордости.
Пожилой солдат-наборщик пришел ко мне с книжкой стихов Рыльского.
— Надпишите на память: буду беречь.
— Но, мил человек, ведь я не автор этой книги!
— А вы напишите: от друга Максима Рыльского — это все равно.
— И «от друга» не пишут. Лучше пошлите книжку Максиму
Солдат браво пристукнул каблуками.
— Идея!.. Сейчас же смастерю пакет.
Пришли из армейского ансамбля солдатской песни и пляски.
— Нужно «вкомпоновать» стихи Рыльского в нашу программу: ведь начали освобождать Украину. Какие у него самые сильные?
— Да у него много сильных стихов.
— Ну, а самые наилучшие?
— Он как-то говорил мне, что «самых наилучших» еще не написал.
Смуглый паренек, завлит, молвил со знанием дела:
— Значит, на подходе? Что ж, и те, что на подходе, — подходящие. Давай отбирать.
Ночью в хатенку, где я обитал, постучался заместитель редактора:
— А что, если мы напечатаем то письмо в газете?
— Но ведь оно личное.
— Неважно. В нем дух советского патриотизма, уверенность в победе, партийность и любовь к солдату.
— Без разрешения автора — не согласен. Лучше давайте напечатаем его стихи и пошлем ему экземпляр газеты. Не просто пошлем, а еще попросим для нашей газеты новые стихи.
Заместитель редактора согласился, однако связываться с: Рыльским по почте не пришлось: меня вызвали в Военный совет армии и вручили командировочное предписание и два письма: одно в Среднеазиатский военный округ, в Ташкент, другое в Уфу — Максиму Фадеевичу Рыльскому.
Времени мне давалось «в обрез», и, добравшись самолетом до Ташкента за один день, выполнив задание, я через три дня уже находился в Уфе.
Мой багаж состоял из довольно объемистой рукописи — в 500 страниц, буханки хлеба и пачки махорки. Рукопись повествовала о славных ратных делах воинов Шестой армии в период активной обороны на Дону и в наступлении. Армейские газетчики любовно собрали многочисленные эпизоды поистине беззаветных подвигов, свершенных нашими воинами в боях, систематизировали материал, отсеяли все лишнее, и получилось волнующее, правдивое и поучительное повествование.
С этой рукописью мне и надлежало обратиться к Максиму Фадеевичу Рыльскому, в то время председателю Союза писателей Украины.
В гостинице «Башкирия», перед дверью номера, в котором он жил, меня поспешно остановила коридорная.
— Академик отдыхает… Знаете, он работал всю ночь.
— Академик?
— Да, нужно пожалеть его: он устал.
Дверь широко распахнулась, и знакомый веселый голос спросил:
— Кто это устал?.. И кого вы останавливаете? Фронтовика?..
Мы долго стояли, обнявшись, в коридоре.
Номерок, в котором жил Рыльский, был маленький, тесный, не повернуться. Он жил здесь не один — с женой, сыном и племянницей. На подоконнике, на тумбочке, в углу, на полу столбами стояли книги. Не зная, куда меня усадить, убирая со стула какие-то рукописи, Максим Фадеевич посмеивался:
— Ну и купе! Главная беда, что нет боковых полок. Правда, мне предлагали перейти в другой номер, на три персоны, да я уже привык: в тесноте, но не в обиде.
— Максим Фадеевич, вы… академик?
Он строго посмотрел перед собой.