Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Он грустно улыбнулся.
— Замечу, кстати, что, к сожалению, не слышал, чтобы в каком-либо городе Донбасса улица или площадь носили имена Капустина, Лутугина, Менделеева, Чернышева или, скажем, Гаршина, Куинджи. Артема не забыли — и это хорошо; есть город Артемовск. Не забыт и Лутугин: есть шахта его имени. Потомственный шахтер Горлов, сподвижник Лутугина, увековечен городом Горловка. А где же город Менделеев? Разве Рубежное, с его химическими заводами, лучше звучит? Здесь он читал лекции по химии. Значит, забыли? Однако история помнит. Будем надеяться, что вспомнит и Лисичанский райисполком.
Он усмехнулся и закрыл тетрадь.
— Недавно я был
…Час поздний, и уже спит маленький Ирпень. Мы входим в дом, Рыльский садится за рояль. Он играет легко, словно без усилия, с тем мечтательным выражением лица, с каким недавно читал стихи. Что он играет — я не могу сказать, но широкий музыкальный поток захватывает и волнует. Позднее я спрашиваю: «Что это?»
— Не знаю… Само придумалось. Для души.
Вечера под сикомором! Их было еще много, таких вечеров. И, оглядываясь на эти лирические встречи, видишь, как брезжит над тем домиком, сквозь время, тихий свет.
Мы случайно встретились в Харькове, на вокзале. Рыльский стоял у газетно-журнального киоска, просматривая какую-то книжку.
— Ну точно! — воскликнул он удивленно, улыбнулся и, спрятав книжку в карман, широким взмахом подал мне руку. — Все же иногда очень занятно случается в жизни: я почти был уверен, что мы здесь встретимся. Правда, кто-то из наших киевских знакомых говорил мне, что вы недавно отправились в Харьков, но почему именно сейчас, да, минуту назад, я подумал, что наверняка вас повстречаю?
— Не знаю, как это и назвать… Предчувствие?
— Пожалуй. На поверку оказывается, что мы, человеки, очень мало знаем самих себя. Сложные это понятия — психика, память, подсознание, нервная система, рефлексы и прочее. В общем, не будем здесь, на вокзале, стучаться в «тайное тайных», а если вы направляетесь в город — нам по пути.
Время было за полдень, и город после краткого, но сильного дождя черно сверкал асфальтом, промытыми стеклами окон, мокрыми плоскостями крыш. Над бетонной призмой почтамта еще уплывал на восток тяжелый закрученный обрывок тучи, а какой-то любитель, словно бы радуясь солнцу, уже запустил над вокзальной площадью стаю белых голубей, и, действительно, было так радостно, интересно и безотчетно-весело наблюдать их игривый, спиральный полет в бездонной синеве неба.
Максим Фадеевич засмотрелся на голубей.
— До чего же они белые… белоснежные! И сколько ликования в их кружении, — смотрите, это же пернатый фейерверк!
Через минуту, шагая вдоль быстрого ручейка, он говорил, весело улыбаясь глазами:
— Человеку для хорошего настроения совсем немного нужно: вот голуби, ручей да это небо… Помните, у Хлебникова?
Мне мало надо, краюшку хлеба, Да каплю молока, Да это небо, Да эти облака…Он дважды повторил последние строки четверостишия — второй раз совсем тихо и нараспев.
— Вообще-то
Улица еще была полна ручьев, и ручейков, и звонкой, сверкающей капели, как и бывает после добротного дождя в мае, в полный разгар весны. Босоногие мальчишки, непременные в этом пейзаже, мчались с победными кликами по серебряным разливам луж, поминутно взлетая на пламенных вспышках радуги. Привыкшие к людям, городские воробьи деловито охорашивались на заборе, не обращая внимания на кота, задумчиво наблюдавшего за ними с подоконника. Мы проходили мимо мебельного магазина, перед которым бородач-мастеровой осторожно поднимал на плечо зеркальную дверцу шифоньера: он был похож на сказочного великана, — стены домов, карнизы, крыши, окна и вывески, деревья и уличные фонари на железных мачтах — все умещалось в раме на его плече, и даже мы с Максимом Фадеевичем запечатлелись на какое-то мгновение. Рыльский заметил это и сказал:
— Вот замечательный снимок жизни! Жаль, безадресный. — И, помолчав, продолжал в раздумье: — Творчество — это, кроме всего, борьба с быстротечностью времени, стремление удержать какой-то миг, и в нем — концентрацию бытия, удержать, чтобы внимательно рассмотреть и описать, тем самым продлив его до бесконечности. — Он резко остановился, развел руками: — И что за настроение? Тянет в философию. Может, приближается старость? Давайте, как выражаются докладчики, вернемся к вопросу… да, в данном случае — к вопросу о голубях. Интересно, вы увлекались ими в детстве? Ну, разумеется, и я тоже. Красивая, милая птица, которую нельзя не любить. Тут у меня и возникает вопрос: почему же именно к этой безобидной и прелестной птице человек на протяжении веков проявлял особую жестокость? Помнится, еще в «Илиаде» упоминается о состязании в стрельбе по голубю. Птицу сажали на верхушку высоченного столба и… убивали. А потом наиболее метким стрелкам торжественно присуждались награды. Не странно ли — убивать беззащитную, ласковую птицу, да еще и получать награду за этакий «подвиг»! Впрочем, «Илиада» — это очень далеко: в странах Европы и в наше время существуют десятки клубов, при которых устроены специальные стенды, или садочные дворы, где пресыщенные молодчики могут в любую пору «отвести душу», расстреляв, конечно, за плату, дробью № 5, то есть самой крупной, дюжину-другую голубей. — Он даже закашлялся. — Аристократическое времяпрепровождение. Фу, мерзость!
Я спросил, по каким делам и надолго ли он приехал в Харьков. Максим Фадеевич, казалось, ждал этого вопроса.
— Приехал читать стихи. Конечно, и писать. По крайней мере, без нового цикла стихов я отсюда не уеду. Кстати, вы поняли, зачем я приходил на вокзал?
— Наверное, кого-то встречали?
Он глубоко вздохнул:
— Ну вот, вы знаете, а я не знаю. Просто приходил, чтобы побыть на вокзале. Люблю вокзальную сутолоку, настроение отъезда и приезда, атмосферу ожидания, узнаваний и встреч, дымок паровоза, чуточку едкий, тревожный, манящий в дорогу.
— А это вам нужно… для стихов?
Ему, пожалуй, казалось наивным мое удивление, и отвечал он мягко, с почти ласковой интонацией:
— Если для души, значит, и для стихов.
Я извинился за любопытство и сказал, что вопросов у меня к нему действительно очень много и что они стали возникать и откладываться с той памятной ночи в Донбассе, когда высоко на железном виадуке, над роем бесчисленных огней, ощущая горячее дыхание завода, мы до утра читали друг другу стихи.
Он остановился, легонько положил мне на плечо руку.