Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Какая-то бабонька принесла. Утречком пришла с корзиной, с лопатой и долго тут ковырялась.
— Все равно сорвут.
— Говорил ей. Так она, упрямая, смеется.
— А вы как думаете, — спросил Рыльский, — сорвут?..
Сторож выпустил изо рта клубок дыма.
— Я завод охраняю: тут чугун, сталь, прокат. Что мне до цветочков? Но, между прочим, думаю, что не сорвут. Красота, она для всех, для трудяг: зачем же ее срывать? Может, какой несознательный?..
К гостинице мы возвратились под утро, и Максим Фадеевич крепко пожал мне
— Красота, она для всех, для трудяг… Зачем же губить ее? Что верно — то верно.
…Я встретил Максима Рыльского через два дня: у дверей неказистого домика, в котором размещалась гостиница «Металлургия», он увлеченно разговаривал о чем-то с Иваном Куликом.
Невысокий, хрупкий, с рыжеватой острой бородкой, Иван Кулик посмеивался и встряхивал руками.
— Отлично… Согласен… Спустимся в шахту всей бригадой и двинемся к добытчикам угля.
Заметив меня, Рыльский шагнул навстречу.
— Я разыскал того сторожа, помните, что у проходной: — весело сообщил он вместо приветствия. — Найти его было не сложно, и мы долго беседовали о всякой всячине. Этот человек тридцать пять лет на заводе, и знают его здесь и стар и млад…
— А зачем вы его разыскивали?
Он удивился вопросу:
— Ну, как же… разве в ту ночь мы узнали, кто посадил у проходной цветы?
— Сторож сказал: какая-то бабенка…
Рыльский засмеялся и встряхнул меня за плечо:
— Какая-то бабенка! Никакой неизвестной бабенки не было. Астры он посадил сам. Потому что красота — она для всех, для трудяг. А в общем, мне думается, что он начал большое дело.
Мы шли главной улицей города, захлестнутой солнцем после ночного дождя, и, молодо, легко шагнув через ручей, Рыльский придержал меня за локоть.
— Слышите — женский смех… Это же музыка! А сколько тепла и света! — Он осмотрелся и заключил совсем тихо: — Как хорошо жить!..
По приезде из Донбасса в Киев я, как было условлено позвонил Максиму Рыльскому и услышал в трубке молодой веселый голос:
— Очень приятно!.. Будем всячески укреплять «ось» Киев — Донбасс. Ну, если вы направляетесь в Ирпень, там давайте и встретимся. Под сикомором.
Я повесил трубку и лишь теперь спросил себя: где же это… под сикомором? И что это за… сикомор?
Случается, что слово пристанет, привяжется и не дает покоя. Так было на этот раз со мной.
В Ирпене, в Доме творчества, я зашел в читальню, взял словарь: «Сикомор, от греческого „сикоморос“ — египетская смоковница, или библейская смоковница, дерево из семейства тутовых с крепкой древесиной и со съедобными плодами»…
«Интересно, — подумал я, — где же Максим Фадеевич раздобыл такую редкость — библейскую смоковницу? Быть может, подарок из ботанического сада?»
Дачу Рыльского, находившуюся недалеко от вокзала, в Ирпене знал каждый: меня охотно проводил до самой калитки пожилой инвалид-сапожник, что мастеровал здесь же, на углу. По дороге он любопытством расспрашивал:
— Родственник
Но «убедительного человека» дома не оказалось. На крылечке мирно дремал большой рыжий пес; расслышав шаги, он поднял голову и помахал хвостом: встречать гостей ему, как видно, было не впервые.
Я осмотрелся. Домик чистенький, пригожий, но сад и огород оставались понятиями условными: почва песчаная, зыбкая, только у ворот шумела неприхотливая акация. Библейского сикомора, под которым была назначена встреча, на огороде я не заметил.
По дороге в Дом творчества, к реке, я повстречал трех рыболовов: солидные, упитанные дяди, нисколько не тронутые загаром, они тяжело тащили многочисленные наборы удочек, спиннингов, подхваток и две больших корзины, по-видимому, специально предназначенные для сомов. У них было то настроение, когда и неприлично, и рискованно спрашивать: сколько поймано рыбы?
Но мое внимание привлек четвертый рыболов: шел он сторонкой, узенькой тропинкой, крепкий, покрытый густым загаром, в полотняной рубашке и потрепанных полотняных брюках, босой. Фуражка, плетенная из соломы, сдвинута на затылок, рукава рубашки закатаны до локтей, под мышкой ни груз, ни помеха — две удочки, в сетке — тяжелый улов. И лицо этого пожилого человека было радостно: конечно же, он возвращался с удачей.
Мы поравнялись, и лишь теперь, еще раз взглянув на него, я узнал Максима Рыльского. Он резко остановился.
— Ба!.. А я спешил домой, помню, что условились встретиться под сикомором.
— Я был у вас, но таинственного сикомора не заметил.
Он удивился:
— Как же так? Самое пышное дерево в моем саду. Там, под деревом, столик, это мое любимое место для работы… Но пойдем немного медленнее, рассказывайте о Донбассе. Только вчера меня порадовал хорошими стихами Кость Герасименко: я получил журнал «Литературный Донбасс». Интересен поэтический цикл Павла Беспощадного.
— У нас заявил о себе еще один одаренный поэт — Михаил Матусовский.
— Да, — живо подхватил Рыльский, — в его стихах — обещание. Быть может, большое обещание. — Он задумался. — Передайте Мише Матусовскому от меня привет. И вот что скажите ему: я слышу в отдельных его стихах песенную струну. Возможно, песня и есть его призвание?
Мы пошли на усадьбу; Рыльский поставил у крылечка удочки, взял меня под руку и повел вокруг дома.
— Значит, слона-то и не заметил? Вот он, можете любоваться, — сикомор!
За домиком на удобренной земле широко раскинула ветви старая шелковица. «Дерево из семейства тутовых»… Все правильно. И это действительно был зеленый, тенистый, приятный уголок.