Сочинения в 2 т. Том 1

Северов Петр Федорович

Сосредоточенный, занятый своей веревочкой, он спросил строго:

— Ну-ка, если вы нелепицу в рассказе, в повести, в романе допустили? Одно неточное, неуместное слово — и, ежели вы настоящий, взыскательный художник, значит, будете сожалеть и каяться всю жизнь. Вы задали простой вопрос, однако он одновременно и сложен. Тот сейф, от которого вы просите ключик, всегда открыт. И первое, что следует взять в нем, — тиски. В них нужно вложить все свое терпение, всю силу воли и завинчивать до отказа. Нет зримого уровня, четко обозначенного критерия, когда строка и лаконична, и естественна, и наполнена до краев. Но он, этот критерий, постоянно чудится и влечет, и, чтобы приблизиться к нему, нужно иметь немалый запас упрямства и ярости. Нужно уметь завинчивать тиски. Без

жалости к себе, без оглядки на исписанные и перечеркнутые страницы, не поддаваясь приступам огорчений и скепсиса, этого медленно действующего яда. Откровенно сказать вам, трудная, изнурительная эта работа, наверное, не по мне. Будь я покрепче здоровьем, посильнее, возможно, сумел бы справиться и с большими замыслами. Но я от рождения хлипкий, нескладный, болезненный, и если и есть у меня капелька хорошего, так это — строгость к своей строке. Тут я не допускаю компромиссов — перечеркиваю строчку, абзац, страницу и десять, и двадцать раз, потом заново переписываю и опять перечеркиваю. Все это, конечно, не равнодушно и не ради чистописания.

Тут он как будто вспомнил о чем-то неприятном, замкнулся, помрачнел и на мои вопросы отвечал уже рассеянно, односложно, думая о чем-то другом. Я невольно подумал, что, наверное, наскучил ему со своим любопытством.

Но Бабель сказал:

— Бывают минуты, и таких минут немало, когда на меня, Петр, право, не следует обращать внимания. Быть может, мы с вами и в этом разберемся. Когда вы приедете в Москву, там, в довольно глухом Николо-Воробинском переулке, вы найдете домик другого, приветливого Бабеля. Обратите внимание на такую подробность. Как интересно это происходит в жизни: ничего особенного меж нами как будто и не было сказано, а наши отношения уже доверчивы и теплы.

Он задумчиво улыбнулся и крепко встряхнул меня за плечо.

— А славно бы сейчас очутиться нам вдвоем под сенью того баркаса, на червонном песке, у доброго моря с неслышной и легкой сиреневой волной, с древним названием, в котором светится отблеск волшебной сказки, — Лукоморье.

Я уже был хорошо знаком с Бабелем, когда старшие литераторы, случалось, отзывались о нем как о человеке нелюдимом, скрытном, недоверчивом. Рассказывали, будто он зачастую избегает встреч даже с друзьями, таинственно и надолго исчезает из дому, вообще ведет странный образ жизни, то затворнический, то кочевой.

Мне повезло на встречи с ним с первого дня нашего знакомства в Донбассе, и я не заметил в его характере и признака перечисленных черт. Наоборот, он жадно тянулся к людям, охотно знакомился, искал собеседников, особенно в шахтерской среде, с интересом приглядывался к горнякам-ветеранам, прислушивался к их речи, заразительно смеялся их крепким шуткам.

В один из летних вечеров мы прибыли с ним на шахту «Смолянка». Поездка была для нас полной неожиданностью. Сначала мы было решили пойти в кинотеатр, но в кассе билетов не оказалось, а обращаться к администратору Бабель счел неудобным. «Знаете, я никогда не называю своей профессии. Откровенно сказать, стесняюсь… Был Пушкин, был Грибоедов, был Толстой — и вот, извольте… Бабель! Меня смущает дистанция… Кроме того, я заметил, что слово „писатель“ и привлекает внимание, и настораживает, а это одинаково неприятно».

Мы стояли на трамвайной остановке, когда, громыхая и сыпля искрами, подкатил вагон с надписью на маршрутной доске «„Смолянка“ — город».

— Может, вместо кино, проехаться на «Смолянку»? — с усмешкой спросил Бабель. — Жаль, далековато… — И вдруг встрепенулся. — А что, если вот так, сели и поехали?..

Он легко вскочил на площадку, я за ним, вагон тотчас тронулся, и к нашему удовольствию почти все места в нем были свободны. Присаживаясь к окошку, он сказал:

— Путешествие особенно интересно, если оно неожиданно. Я это уже не раз проверил и приведу пример: мне, скажем, предстоит поездка во Францию и виза уже в кармане. До отъезда остается неделя. Нужно собраться, кое-кого на прощанье навестить, заглянуть в некоторые справочники, привести в порядок свое писчебумажное хозяйство. Что ж, все успеется, до

отъезда ведь целая неделя, но… — он вздохнул и развел руками. — Но тут начинается непонятная душевная суета. Мелькают часы и мелькают дни, и ты куда-то спешишь, хотя, по сути, ничего толкового не делаешь — ты просто-напросто озабочен предстоящей дорогой. И сама эта озабоченность становится привычной, и если разобраться в чувствах, то окажется, что ты в дороге с той самой минуты, когда тебе вручили визу и билет. Вот почему в истинную минуту отъезда ты остаешься спокойным, даже несколько равнодушным — ты эту минуту авансом пережил.

— А на «Смолянку» мы сегодня не собирались.

Он тихо засмеялся.

— Я и веду об этом разговор: нет, не собирались! Вот и прекрасно! Ну, ей-богу же, здорово, а?!

На стрелках и поворотах вагон швыряло и мотало, будто баркас в шторм, и Бабель несколько раз привставал и оглядывался на вагоновожатого, то растерянно, то одобрительно приговаривая:

— Ас!.. Ну, право, это ас! Кажется, он уже сошел с рельсов и шпарит прямо по степи!

В нарядной «Смолянки», плохо освещенной и накуренной, было полно народа: к спуску в шахту готовилась ночная смена. По еще недавнему почину, который уже сделался традицией, в этот короткий отрезок времени шахткомовцы успевали провести очередную летучку: то ли политинформацию, то ли обзор новостей района; случалось, выступал баянист, певцы, лихие танцоры. Люди уходили на свою подземную каменную ниву с настроением неожиданно праздничным, а такая общая приподнятая настройка чувств (это знали и хозяйственники) определенно вела к повышению угледобычи. Когда мы вошли в нарядную, на дощатых подмостках, перед тесной, притихшей толпой шахтеров стоял высоченный, рукастый, чубатый дяденька и, замахиваясь огромным кулаком, крыл, опрокидывал на пол и топтал ногами гидру мирового капитализма.

Говорил он лубочной рифмованной прозой, проглатывая лишние слоги, сокращая длинные слова, а ритмические пустоты заполнял то жестом, то мимикой, то напряженном и словно бы необходимой паузой. В общем же речь его лилась естественно и бойко, вызывая реплики, смех, общее одобрение. Бабель сразу же заинтересовался пылким оратором и спросил у соседа, усатого крепыша:

— Кто этот лектор, приезжий?

— А никакой не лектор, — ответил шахтер, не обернувшись. — Высокий артист! Он трехпудовыми гирями, как мячами, играет.

Бабель радостно удивился:

— Как… мячами?

— Факт.

— И, наверное, поет?

— Ого!

— И танцует?

— «Сербияночку» ударит под баян — душа замрет!

— Что же он сегодня… с лекцией?

Крепыш досадливо поморщился, повел плечом.

— Попробуй-ка гири помотай. Нужна и передышка.

Бабель обернулся ко мне и жарко прошептал на ухо:

— Превосходно, черт побери!

Высокий артист закончил свое выступление под грохот аплодисментов и повелительный зов гудка. Толпа всколыхнулась, отхлынула к двери и сразу же поредела. Через три-четыре минуты нарядная почти обезлюдела, а чубатый все еще стоял на подмостках, подняв руку и улыбаясь, посылая прощальный привет.

— Кажется, теперь он и за нас возьмется, — шепнул мне Бабель, и, взглянув еще раз на артиста, я убедился, что он улыбался нам, и не кого-то другого — нас приглашал подойти к подмосткам. Как видно, мы приближались слишком медленно, несогласованно, и он нетерпеливо тряхнул головой, легко соскользнул с помоста на пол, броско отмахал десяток шагов и замер перед, нами.

— Извините, что я не буду оригинален… В этом зале вы только двое при галстуках.

Бабель прервал его подчеркнуто робко:

— А это… нельзя?

Артист откинул голову и гулко хохотнул.

— Можно! Даже бантик. Даже жабо. Видели этакую кружевную обшивку вокруг ворота? Только у нас в шахте это не принято. А здесь собираются люди перед спуском в шахту.

— Спасибо. Вы это хорошо растолковали, — мягко сказал Бабель. — Еще когда вы держали с этого деревянного возвышения речь, я подумал, что нам было бы не лишне побеседовать. Итак, перед вами два скромных словесника, два глубоких надомника, которых вдруг потянуло от бумаг к людям…