Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Но бойкая буфетчица даже не взглянула на него, а свет-Катя, аппетитно попивая чай, стала рассказывать об опасном обрыве электрокабеля где-то на уклоне. Инженер недовольно покачивал головой, хмурился и что-то записывал в блокноте. Неожиданно он заметил:
— Я еще не слышал от вас вопросов, уважаемые гости. И это, сказать откровенно, по-хорошему настораживает меня. Чтобы писать о шахте, даже если ты знаешь горняцкую специфику, всегда необходимо войти в конкретный материал. Нет одинаковых шахт, как и одинаковых шахтерских коллективов. Мы, смоляне, почтенные старики, — ого, сколько
Порывшись в кармане пиджака, Бабель извлек маленькую, в черной обложке записную книжечку, заглянул в нее, почти приблизив к носу, и вдруг высыпал собеседникам целый ворох вопросов. Возможно, у старого инженера мелькнула догадка, что этот очкастый заезжий литератор не имеет ни малейшего представления о горном деле, о шахтах, вообще о подземном мире Донбасса. Но Бабель настойчиво и цепко повел ту линию, которую избрал для беседы: его увлекал исторический аспект, этапы раскрытия неслыханных подземных кладов Донбасса, развития горных разработок и место «Смолянки» в этой каменной летописи.
Пока Бабель говорил, непринужденно, без запинки называя имена и фамилии ученых — первооткрывателей Донбасса, геологов, инженеров, — я внимательно наблюдал за нашими гостеприимными хозяевами; сначала они переглянулись несколько смущенно, а потом стали слушать с удивлением и явным интересом.
Нет, этот, с виду благодушный и простоватый, заезжий литератор кое-что знал! Быть может, он с расчетом начал с наивного вопроса: не тревожит ли их, бывалых горняков, не страшит ли каждый очередной спуск в шахту, именно те секунды, когда железный ящик клети, лишившись опоры снизу, повисает над черной бездной?
Да, наши собеседники быстро переглянулись, и свет-Катя, сдержав улыбку, сказала:
— Внуш-шительный вопрос!..
А главинж буркнул что-то невнятное и принялся тереть переносицу. Теперь мне стало интересно наблюдать и за стариком-инженером, и за красивой свет-Катей: в их лицах так явственно выражалась смена чувств — этой сменой неприметно и уверенно управлял их собеседник. Он упомянул имя геолога Ильина, и главинж одобрительно наклонил голову, При имени Евграфа Ковалевского главинж даже привстал.
— Когда я учился в Петербурге, — сообщил он негромко и как бы доверительно, — талант, проницательность, открытия Евграфа Петровича у нас, у студентов, будущих горняков, вызывали более, чем почтение, — трепетную гордость!
И тут Бабель проявил ту щедрость памяти, которая удивила нас всех. Он без усилия, будто по записи, назвал почти всю плеяду блестящих горных инженеров-донбассовцев начала прошлого века: Иваницкого, Кузьмина, Васильева, Томилова, Анисимова, Летуновского, Соколова, предваривших гениального Карпинского с его замечательными учениками — Мушкетовым, Обручевым, Чернышевым, с великим геологом Лутугиным…
Говорил Бабель с увлечением, с жаром, очки на его носу перекосились, с лица
Мы уезжали со «Смолянки» в полночь. Главинж, растроганный и словно помолодевший, предлагал переночевать в его коттедже, но Бабель сослался на какие-то неотложные дела в городе. Он обещал приехать через недельку и побыть на поселке основательно. До трамвайной остановки нас провожали Катя и артист. Светила полная луна, и листва молодых тополей в палисадниках сверкала серебром и чернью.
Артист почему-то притих и неслышно шагал несколько в сторонке, а свет-Катя говорила мечтательно:
— Есть в жизни мгновения, которые не забываются. Вы согласны? Время штампует свой шаг с монотонностью автомата. Человек постоянно в заботах, в неотложных, неоконченных или не начатых делах. И вдруг выпадают такие минуты, как эти, как сейчас… Что в них волшебное? Не знаю. А как хорошо ощущать каждой своей клеточкой, дыханием, осязанием, слухом, что ты живешь, и сознавать к тому же, что нет, не напрасно живешь.
Бабель смотрел на нее с умилением.
— Спасибо, вы ответили мне, свет-Катя.
Она удивилась:
— Ответила? Но я не слышала вопроса.
— Я думал о вашей красоте, — сказал он тихо. — О том, что ваше лицо как бы освещено изнутри. Теперь я понимаю, что вы очень любите жизнь и отсюда эта ваша одухотворенность.
— Послушайте, уважаемый газетчик… — смущенно заметила Коренева, видимо, намереваясь свести его замечание к шутке, но он резко остановился и повторил дважды:
— Вы очень красивы, свет-Катя..
— Извините за диссонанс, — как бы покончив с назойливой мыслью и снова возвращаясь в компанию, возгласил артист. — Я попрошу ответить мне на один вопрос. Буду откровенен: я тоже пишу. Да, пишу стихи, несмотря на свои тридцать четыре года.
Бабель смотрел на него снизу вверх и ждал вопроса, но артист молчал.
— Ну и что же? — дрогнув плечами, весело спросила Катя.
Артист погрозил кому-то пальцем.
— И зачастую не пишется. Хочу написать, и ни в какую! Не пишется — и все! Тогда я со злости и огорчения заваливаюсь спать.
Бабель сочувственно вздохнул.
— А после сна… тоже не пишется?
— Представьте, нет. Замыслов — гора! А на бумаге точки да треугольники. Я хотел бы знать, почему оно, такое состояние, вроде бы немота души?..
Теперь я ждал от Бабеля шутки, остроты, веселого слова, мол, крепись, казак! — но он задумался, взял руку артиста, погладил и отстранил.
— Не с моих «высот» отвечать на такие «крики души». Давайте предоставим это Льву Толстому. Помнится, с подобным вопросом к нему обращался один писатель, и Толстой посоветовал; опишите это состояние, когда не пишется, разберитесь в нем обстоятельно, опишите его.