Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Меня это вот тут, за ребро, защемило: так, значит, о нашей бригаде думают! А с чего бы? Может, потому, что все вы, за моим исключением, холостяки? Нет, думаю, дудки! Бригада моя лучшая — не только в забое. И в жизни она лучшая, самая завзятая моя бригада. А только одно обидно: вид у нас плохо оформленный, — сильно уж война пообтрепала. Что это за мода в брезенте в праздник щеголять? В общем, побывал я сегодня в ОРСе, ребята, и для начала всем по костюмчику, синий бостон — сорт самый первый, заказал. Там всякая мелочь еще: платочки, носки, одеколон, как водится… На головных уборах малость споткнулся: кому шляпы, а кому кепки? Это уж каждому по вкусу: мерки пойдете снимать —
Говорит он так, Сидор Петрович, и глаза от стола не поднимает: дело рискованное, конечно, а вдруг недовольные окажутся?
«В воскресенье, — говорит, — хочу всю бригаду свою в театр вывезти. Первые места по телефону уже заказал. Администрация машину дает. Вот и прокатимся мы в город, прямо в областной центр».
Кто-то из наших возьми и засмейся, и не в насмешку — в похвалу, по Петрович тут же усы встопорщил.
«Я больше всех заработал, — говорит. — Если кто недовольный меж вас найдется — своими деньгами тому возвращаю».
Грянули мы кулаками по столу и Петровича «на ура» до самого потолка вознесли. А все же он испугался сначала, не понял, с радости мы или с огорчения. После все отдувался да бока поглаживал.
«Фу, черти, думал, расшибете!..»
Между тем в ОРСе за нашу выходную одежду серьезно взялись. Парторг наш, Андрей Сильвестрович, сказал орсовикам:
«Вы шевиот, — говорит, — подсунуть не вздумайте. Чтоб обязательно бостон. Шахтеры наши не хуже академиков должны одеваться. К тому, мол, и шагаем, чтобы разницы обидной не было меж людьми».
Тут уж орсовики, конечно, постарались. А в субботний день, помывшись в бане, у нашего Жоржа постригшись в «Салоне», впервые за военное время новые костюмчики мы надели. И, верите, не узнал я Сидора Петровича. Привык его видеть в брезенте, или в фуфайке, или в застиранной косоворотке, редко бритого, с табаком на усах… Теперь же, как профессор, навстречу мне идет: важный, седеющий, глаженый, аккуратный.
Я даже с порога посторонился:
«Ты ли, Сидор Петрович, или не ты?»
«Да, — говорит, — где-то виделись…»
Николай шумно вздыхает и смеется:
— Где-то виделись! Г-гы… Веселый, видно, был дед…
— Ты не мешал бы, — обрывает его Кузьма.
Белоконь достает коробку с табаком и неторопливо скручивает папиросу.
— Веселый. Это верно. А для бригады он был отцом родным. О каждом забота у него до мелочи: сушилку сам для спецовок оборудовал; постели, бывало, осматривал, чтоб мягко и чисто было; с соседками переговоры вел, и те занавески да коврики для нас расшили, в комнатах побелку произвели, цветы под окнами насадили. Душевный и хозяйственный был человек!.. Как обещал он, к субботе вся бригада оформилась — не узнать. И раньше любил я хорошо, красиво одеться, но такого сверхмодного костюма не имел. Должен сказать, немало хлопот мне эта мода причинила. Ну, пошил бы уже, чтоб и красиво, и ладно, и мускулам простор… Так нет же, портной все время свою линию вел, в какой-то журнальчик заглядывал, а там, как видно, для праздношатающихся моды придуманы… Ладно уж, оделся я в этот поджарый фасон… Туфли на мне тоже какие-то горящие; выйти на улицу в них опасно, у нас после дождя прямо против крылечка болото стояло, а тут, как на зло, дождь прошел.
«Положение сложное, — говорит бригадир, — до шоссе, я высчитал, восемьдесят пять метров. Для нас эти метры теперь погибель. Может, одному, кто покрепче, разуться да всех к машине на плечах перетаскать? Выход такой, однако, временный: как в город собрались, так носильщик, значит, и нагружайся. Смеху-то сколько на поселке будет!»
Николай привстает на коленях и с хохотом
— А говорил — «смешного не жди»…
Кузьма тоже смеется, будто любуясь сквозь огонь бригадиром.
— Что ж тут смешного? — удивляется Белоконь. — В новом костюме, в туфлях модельных, — попробуй-ка в болото окунись. У нас ведь билеты на завтра заказаны — первые места… Ну, Сидор Петрович выход находит: хорошая машина, говорит, асфальта требует. Хорошая обувь — тротуара. В километре отсюда битый кирпич на развалинах лежит. Времени у нас: вечер, ночь и утро еще в придачу. Или это сложное для нас искусство: тротуар настелить?
Встали мы всей бригадой, лопаты, кайла, носилки взяли, и к двенадцати ночи тротуар, городскому впору, готов. В бане опять пришлось отмываться, однако к этому не привыкать. Веселый Петрович в усы посмеивается: пускай, мол, соседи поинтересуются, им тоже лазить по грязи надоело! И что же? Заинтересовались. Через неделю целые семьи вышли — и не так, как мы, — с песнями, с гармошкой тротуары взялись мостить.
В город мы на другой день выехали, после обеда. Вечером в театр вошли. Очень мне понравилась пьеса, под названием «Лес». Я и в антракты не выходил, все ждал, когда занавес откроется. Ребята наши ситро в буфете пили, а я всякий аппетит потерял: да чем же кончится, никак не могу дождаться.
Когда мы домой возвращались, единогласно было решено, что в следующий выходной опять в театр поедем. У меня, между прочим, спрашивали: как публика? Понравилась? А я удивился: при чем тут публика? Я ведь на сцену смотрел. Ну, ребята потом смеялись, публику, говорят, не заметил! Позже, наедине, Сидор Петрович спрашивает:
«Ты что же, Лука, в вечные холостяки записался?»
Я толком и не понял, к чему он об этом спросил.
Следующий наш выезд был неудачный: на полдороге ливень застиг, а в открытой машине куда спрячешься? Разве под машину? Грязь по колени. Прибыли мы в город мокрые, аж пар идет. Петрович кричит шоферу:
«К гостинице правь! Из-за тебя на сеанс опаздываем…»
Это он сгоряча: времени еще три часа оставалось. Но так уж принято: шофер всегда виноват.
В гостинице нам два номера отвели, и сторожиха куда-то за утюгом побежала. Заняли мы и сторожку; печка здесь русская, теплая, и уголек запасен. Долго я костюм свой разглаживал, туфли ваксой наводил. Тут маленькая ошибка вышла: брюки я неправильно разгладил, склады у меня оказались по бокам. Спасибо приятелю, он это вовремя заметил, так что ошибку свою я тут же исправил… Но пока я с брюками возился, галстук мой на лежанке вспыхнул, добрая половина обгорела. Однако не беда: доточал его веревочкой, модным узлом затянул — ни вздохнуть, ни шею повернуть. Сорочка крахмальная, будто жестяная, выгибается, гремит, галстук — петлей на шее, пиджак в талию сшит, влажный, того и гляди по всем швам лопнет. То ли дело легкий «спец»! Куртку набросил, сапоги натянул, привольно и удобно, в огонь и в воду иди — выручит. А тут еще запоночки, да застежка, да нарукавнички, да приставные манжеты, — все нужно помнить, а то, чего доброго, растеряешь.
Наконец-то собрался я к вечеру. В театр позже других пришел.
Первое время только на сцену смотрел. Как-то неловко себя чувствую: со всех сторон люди на меня поглядывают. Ко второму действию постепенно освоился и в антракте вышел покурить. Возвращаюсь обратно, а место мое, оказывается, занято: какая-то девушка сидит и спокойно программу просматривает. Я на нее и не поглядел.
«Извините, — говорю, — уважаемая, тут кто-то из нас прошиб. Сдается мне, что это вы промахнулись».
Она поднимает на меня глаза: