Сочинения в двух томах. том 1
Шрифт:
Л’Эстисак сел за рояль.
— Доре, вы споете, моя дорогая?
Маркиза любила заставить просить себя:
— Но я ровно ничего не знаю. И я говорила вам это уже не раз!
— А эти ноты?.. Я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.
— Да, — сказала Селия, — я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!
— Я так сильно простужена.
Герцог уже перелистывал клавир…
— Попробуйте спеть это.
Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:
— Узнали? — Темница, из «Афродиты».
— Слишком трудно! Мне этого ни за что не спеть.
Селия снова вмешалась:
— Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!
— Начнем… — и Л’Эстисак заиграл аккомпанемент. В то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.
Доре кончила петь.
Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.
Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л’Эстисак оборвал ее скромничание:
— Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете?
И маркиза сразу попалась на удочку.
Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.
— Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, — закончила она. — А не сидеть здесь, где никто не станет искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..
Все молча слушали ее. И все стали думать о своих проектах на ближайшее будущее. Сент-Эльм первый прервал молчание:
— Покинуть Тулон в разгар зимнего сезона! Разумеется, это невесело. Тем не менее…
Кто-то спросил его:
— Вы назначены к отплытию?
— Да, к сожалению. Мое имя стоит третьим в списке назначенных в колонии. Не пройдет и месяца, как я буду уже за морем.
Сент-Эльм повернулся к ширме, откуда раздалось легкое шипение трубок Мандаринши:
— И оттуда я буду присылать вам шелка, червленое серебро!.. Только вместо пышного Тонкина я, быть может, буду назначен в какую-нибудь пустынную Сенегалию или в болотистый Судан.
Рабеф, забившийся в кресло в стороне от других, внезапно вмешался в разговор.
— Ба! — сказал он. — Судан, Сенегал или Тонкин — для меня это все одно. По мне, только бы я был далеко отсюда…
— Далеко? — переспросил Л’Эстисак. — Но ведь вы и приехали издалека, как мне кажется!
— И туда же отправлюсь.
— Как так?
— Мой отпуск истекает тридцатого марта: я согласен на любое назначение.
— Другими словами, возвратившись из Китая, вы готовы отправиться на Таити?
— На Таити, в Мадагаскар или в Гвиану, все равно куда!
— Вам до такой степени не нравится Франция?
— Да. Я потерял родину. Я не чувствую себя дома.
Маркиза Доре удивленно подняла голову:
— Не дома? Откуда же вы родом, доктор?
— Оттуда же, откуда Л’Эстисак, сударыня: мы оба, смею сказать, односельчане.
— И вы не чувствуете себя дома во Франции? Вот уж действительно!..
— Все именно так, как я вам говорю! Спросите у Л’Эстисака, правда ли это.
Герцог, шагавший взад и вперед по комнате, не отвечая ни слова, подошел к врачу и мимоходом крепко пожал его плечо братским пожатием, так, как пожимают руку.
— Я, — сказал он наконец, — я хотел бы еще раз уехать отсюда, в последний раз, оттого что я чувствую себя здесь, во Франции, слишком у себя дома. Но я хотел бы, чтобы оно было безо всякой цели, это последнее странствие. Я боюсь, что никогда больше…
Лоеак де Виллен взглянул на него:
— Сколько же вам лет, старина?
— Тридцать пять, — коротко отвечал герцог. И он продолжал шагать взад и вперед несколько более нервными шагами.
Тогда заговорил Лоеак, заговорил последним…
— Я, — сказал он своим странным усталым голосом, — я нигде не бываю дома, ни во Франции и ни в каком другом месте.
За ширмой прекратилось на одно мгновение легкое шипение трубки:
— Господин де Лоеак!.. Если вы нигде не чувствуете себя дома, подите ко мне, сюда, на мои циновки. Я могу сказать вам еще один сонет, как раньше, чтобы вас утешить.
Он отправился к ней.
— Кстати, — вспомнила вдруг маркиза Доре, — а сюрприз, который вы обещали нам, детка?
Селия наклонила голову:
— Это сюрприз для Л’Эстисака, который в прошлый четверг требовал серьезной музыки.
В свою очередь она села за открытый еще рояль.
— Ба! — воскликнул герцог. — Вы тоже поигрываете, девочка?
— Когда-то я немного играла. Но это я выучила на этой неделе специально для того, чтобы доставить вам удовольствие.
Она положила пальцы на клавиши.
— Ого! — воскликнул Л’Эстисак и встал.
Пальцы, чересчур уверенные для пальцев, которые когда-то только «немного играли», начинали прелюдию Баха — прелюд в до мажоре…
И после того, как Л’Эстисак сказал свое «Ого!», никто не шелохнулся больше.
Их было четверо мужчин и две женщины, и все они, наверно, были различного происхождения, воспитания, жили по-разному. Мандаринша и Доре, несмотря на общность их профессии, походили друг на друга не больше, чем Рабеф на Лоеака или Л’Эстисак на кого бы то ни было. Но все они скитались по свету больше, чем это в обычае даже в наш век путешествий; все они собственными своими глазами или глазами своих любовниц или друзей, своими собственными ушами или ушами своих любовниц или друзей видели и слышали все то, что можно видеть и слышать прекрасного на суше и на море; и, наконец, океан, истинная их отчизна, властной гармонией своих ветров и волн, штилей и бурь научил их некоей музыке, наделил их некоей музыкальностью, которой не обладают даже многие музыканты-профессионалы.