Сочинения в двух томах. том 1

Фаррер Клод

Я затаил дыхание; мне было почти жутко…

А видение все приближалось. Во всяком случае, двигавшуюся фигуру нельзя было принять за какое-нибудь сверхъестественное существо, за бесплотную тень: я ясно услышал легкое поскрипывание ботинок и шуршание задетой низким кустарником юбки…

Женщина прошла мимо, чуть не задев меня, но не остановилась и не повернула головы… Я совсем близко увидел ее лицо, сначала прямо, а потом в профиль. Увидел, узнал и не мог сдержать крика изумления и ужаса:

— Мадлен!..

Да, это была она, Мадлен, моя возлюбленная. Она будто не слыхала моего голоса и продолжала не замечать меня. И быстро стала удаляться, уходя в глубь окружавшей нас пустыни…

VII

Мадлен…

Нет,

я не могу написать ее полного имени… Я встретил ее в позапрошлом году… Да, в позапрошлом… 1907 году. Кажется, в мае… Впрочем, мне теперь трудно быть уверенным даже в этом… Это было так давно, так ужасно давно — в моей молодости! Все впечатления расплываются, как пламя догорающей свечи: фитиль уже упал на бок и изредка вспыхивает еще прощальным пламенем…

Да, да, в мае 1907 года… Во внезапном проблеске воспоминания оживает предо мною картина нашей первой встречи. Случилось это на площадке развалин старого замка, на вершине скалы де Ла-Гард. Я медленно взбирался по извилистой тропинке наверх и увидел Мадлен у башни замка. Заметив меня, она повернулась и покраснела, и по ее румянцу я угадал, что нарушил тайну ее интимных мечтаний.

Был один из самых ярких солнечных дней, когда само сердце ликует и трудно сдержать его порывы. Я увидел золотистые волосы Мадлен, и радость охватила мою душу. Но когда я почувствовал на себе взгляд ее зеленоватых глаз, то едва мог совладать с собою.

Через некоторое время в окрестностях Тулона, в парке одной великолепной виллы, был организован ночной праздник. Вилла стояла над морским берегом, и парк спускался к пляжу. Всюду развешены были бумажные фонарики, распространявшие кругом свой мягкий свет. Тут, во второй раз, я увидел Мадлен. Мы стояли друг против друга на террасе, над волнами, и глухой шум их долетал до нашего слуха. К этому шуму издали примешивалось пение скрипок.

Мы тихо разговаривали, обмениваясь незначительными фразами и не произнося слов, которыми были полны наши сердца. Этот разговор продолжался долго. Один за другим, потухли развешенные меж деревьев фонари. Показался из-за моря красный круг луны, и на воду опустился ее серебряный отблеск, похожий на сверкающий кипарис. Скрипки замолкли. Мы стали подниматься к вилле, и Мадлен оперлась на мою руку своей холодной рукой. Вокруг нас темнело. Внезапное волнение овладело мною. Я неожиданно наклонился, обнял дрожащие плечи Мадлен и прильнул устами к ее устам… Она не противилась.

Как ужасно теперь вспоминать все это…

VIII

Она отличалась редкою живостью характера. Чувствовалось, что горячая кровь течет в этих жилах, что ее прекрасное, стройное тело полно молодой жизнью; у ней был великолепный цвет лица, и все существо ее, казалось, дышало здоровьем.

Я помню, как я поднял ее, нежную, покорную, и стал качать, как качают маленького ребенка. Она смеялась, видя, что мне тяжело…

Может, все это интересно только для меня. Но ведь я пишу не интимный дневник или мемуары. Мне хочется, чтобы прочли мое завещание в полном его объеме: пусть раскроется тайна, которую необходимо узнать всем мужчинам и женщинам. Пусть говорят за меня, пусть убедят читателя точность и подробность моего изложения! А кроме того, как только начну раздумывать, все кажется мне существенным, все находится в связи с роковой тайной. Да, в первое же наше любовное свидание я обратил внимание на тяжесть ее тела, подняв его, чтобы крепче сжать в своих объятиях. В следующие, однако, разы это впечатление уже не повторилось. Теперь-то мне кажется, что потом она с каждым разом становилась легче…

Мадлен… Нет, я не могу написать ее полное имя; не могу, опасаясь повредить ее женской чести. Она была дочерью богатых людей. Ее отец, суровый и холодный старик, проживал зиму и лето в подобии замка, почти разрушенного, в глухой местности, затерянной среди меловых гор, отделяющих Тулон от Обани. Он жил в этой берлоге один, не принимая никого и не выезжая никуда сам. Одна из тех семейных трагедий, о

которых не знаешь — более ли смешны они в глазах света или тягостны для разбитых ими сердец, — разлучила этого человека с женою десять или пятнадцать лет назад. Старики в Тулоне, Ницце и Марселе еще рассказывают историю этого развода, очень скандальную, по их мнению. О ней судачили иногда на скучных вечерах, если на зубок не попадалось более свежей сплетни. Что касается меня, я никогда не чувствовал склонности к этому мерзкому лакомству. И, по правде говоря, я не знаю, из-за чего в конце концов разошлись эти супруги. С ним я однажды виделся по делу. Ее я встречал часто по всей Ривьере, но никогда не был ее другом. Это была женщина очень легкомысленная, еще красивая, на взгляд всех, и молодая — на свой собственный… У нее была великолепная вилла в Болье и довольно крупное имение в Корнише. Она проводила три месяца в году в имении или на вилле и три других месяца в Тулоне у дочери. Остальное время — не знаю где… В Париже, вероятно.

Мадлен же круглый год жила в Тулоне и — неподалеку от него… Летом, на время самой сильной жары, переезжала на мыс, почти остров, около самого рейда, всегда доступный свежему морскому ветру. Там выстроено несколько совершенно уединенных вилл. Одна из них принадлежала мужу Мадлен, но он сам почти никогда не приезжал сюда: от города до мыса было довольно далеко. Мне же, наоборот, по служебным обязанностям нужно было, как можно чаще, посещать все соседние с Тулоном батареи. Таким образом мы с Мадлен, сколько душе угодно, могли разъезжать верхом по окрестным лесам. Приезжал я на своей лошади в сопровождении одного только вестового, человека вполне мне преданного; он следовал за мною тоже верхом, на лошади, которую выбрала для себя Мадлен. Около домика таможенного сторожа мы меняли седла; домик этот служил нам в своем роде убежищем. Вестовой оставался здесь ждать нашего возвращения, наслаждаясь моими сигарами. А мы, свободные, как ветер, среди этих совершенно уединенных мест, беззаботно скакали по лесу. И если память не изменяет мне, ни разу не произошло никакой неприятной для нас встречи.

Наша дерзость простиралась до того, что в каждую прогулку мы устраивали привал где-нибудь около опушки, на мягком и теплом от солнца песчаном ложе…

В начале лета Мадлен еще чувствовала себя, как всегда, прекрасно. Но вот прошло недель шесть или семь, может, восемь, но уж во всяком случае, никак не более десяти… Наступил сентябрь. Однажды, во время утренней прогулки, мы уселись вдвоем на песке среди леса, на обычном месте нашего отдыха. Мадлен, запыхавшаяся и веселая, легла рядом со мною. Я нагнулся к ней и обвил руками ее талию. Она смеясь отбивалась от меня, уверяя, что я устал и не смогу поднять ее. Я все-таки собрался с силами, хотя и сам сомневался в успехе. Но каково же было мое изумление, когда почти без всякого напряжения поднял я с песчаного ложа покоившееся на нем тело; каким легким, странно легким показалось оно мне…

IX

Догорающая свеча вспыхивает иногда ярким пламенем… С какой живостью воскресли в моей памяти прежние образы… Я вижу красные с темным налетом коры стволы, окружавшие просеку — они похожи на багряные колонны неведомого храма.

Одна сосна на самом солнцепеке, выше всех своих приморских сестер, распростерла над нами широкий, тенистый шатер. Песок, служивший нам ложем, был не белого, а желтого, местами золотистого цвета. Там и сям он был усыпан смолистыми иглами. Когда Мадлен поднялась, я на минуту задержал ее и стал снимать приставшие к ее юбке и спине иглы…

Лесок как бы замкнул нас в своем зеленом кругу. Наши лошади ощипывали кусты, и тишина нарушалась только позвякиваньем цепочек у их мундштуков, да близкою песнью незримого моря…

Чтобы помочь Мадлен сесть на лошадь, я подставил свою ладонь. Я напряг все свое внимание, и опять у меня получилось очень ясное впечатление необыкновенной легкости ее тела.

Пока лошади пробирались через кустарник, я невольно спросил:

— Вы были здоровы это время, моя дорогая?

— Я? — удивилась она.