Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
Фельз сел и залпом выпил чашку остывшего чая.
— Вы забыли время, дорогой! — заметила мистрис Хоклей.
— Да, — ответил он. — И прошу вас извинить меня. Но вы ведь знали, где я, и я думал, что вы не беспокоитесь и не рассердитесь…
Она разглядывала его внимательно.
— Вы действительно курили опиум?
— Да. Всю ночь.
— Это совсем не заметно… Неправда ли, мисс Вэйн?
Мисс Вэйн согласилась молчаливым кивком. Мистрис Хоклей продолжала изучать лицо Фельза, как естествоиспытатель изучает какой-нибудь зоологический феномен.
— Впрочем, нет! Немного это заметно… По зрачку, который более блестящ и неподвижен… и по цвету лица, цвет его более бледен… я сказала бы — трупный.
— Благодарю…
— Почему «благодарю»? Надеюсь, что это вас не сердит? Я ведь только констатирую любопытное явление… Я хотела бы понять, почему ваш цвет лица таков… Ведь опиум не имеет никакого влияния на кровообращение, не так ли? Он действует исключительно на нервную систему и парализует рефлексы… Тогда я не понимаю… Можете ли вы мне объяснить?..
— Нет, — сказал Фельз.
— Вы даже не догадываетесь о причине?
— Даже не догадываюсь.
— Но вам любопытно было бы знать ее?
— Ни капельки.
— Как необычайно! Вы удивительно — француз! Французам не доставляет никакого удовольствия отдавать себе отчет в окружающем… Скажите мне, какого рода наслаждение, получаемое от курения опиума?
Фельз, раздосадованный, встал:
— Я совершенно не могу вам объяснить это, — сказал он.
— Почему?
— Потому что это наслаждение, говоря вашим словом, не может быть доступным американке. А вы — удивительно американка!
— Да, я такова. Но почему вы внезапно пришли к этому выводу?
— Благодаря вашим вопросам. Вы совершенная противоположность француженке. Вам доставляет слишком много удовольствия отдавать себе отчет… нет, пытаться отдать себе отчет в окружающем.
— Разве это не естественный инстинкт существа, обладающего даром мышления?
— Нет, это скорее мания существа, не обладающего даром чувства.
Мистрис Хоклей не рассердилась. Ее слегка нахмуренные брови говорили об усиленном процессе мышления. Мисс Вэйн, все еще откинувшаяся в кресле-качалке, разразилась дерзким смехом.
— Что с вами? — спросила мистрис Хоклей, обращаясь к своей чтице.
Мисс Вэйн ответила:
— Право же смешно, что вам, такой чуткой и раздражительной, бросают упрек в бесчувственности… — И, ответив, продолжала смеяться…
— Прошу вас! — сказала ей мистрис Хоклей. — Не прерывайте подобными шутками серьезный разговор!
Она снова обратилась к Фельзу:
— Скажите, пожалуйста, дорогой мой!.. Ваш китаец, этот мандарин, с которым вы когда-то подружились и которого вы вновь встретили здесь… он совершенный дикарь? Я хочу сказать — примитивный и отсталый?
Фельз наклонил голову вперед и устремил свой взгляд в глаза мистрис Хоклей:
— Совершенно, — подтвердил он. — Поверьте, что нет ни одной общей идеи у вас и у этого китайца.
— Так ли? Но ведь он, кажется, путешествовал?
— Совершенно верно.
— Он путешествовал! А теперь он в Японии, в стране, которая как раз теперь сбрасывает с себя свое старинное варварство… Возможно ли, что этот китаец в такой мере отстал, как вы утверждаете? Так чужд цивилизации. Например, здесь, в Нагасаки, в его доме, неужели нет телефона?
— Телефона нет.
— Непонятно! Ужели вы находите приятность в обществе такого человека?
— Вы видите, что у него я забыл о времени.
— Да…
Она снова задумалась, слегка нахмурив брови.
— Французы, — заявила мисс Вэйн самоуверенно, — отстали от современного прогресса, поэтому они забываются с себе подобными…
— Да, — согласилась мистрис Хоклей, удовлетворенная этим объяснением. — Они отстали, и они относятся даже с презрением к прогрессу. Вы правы, Эльза.
Она поднялась и, подойдя к мисс Вэйн, потрясла обе ее руки с одушевлением. Фельз, отвернувшись, прислонился лбом к стеклу иллюминатора.
Лакей, которого мистрис Хоклей позвала минуту назад, знал, для чего его позвали: он внес два букета орхидей, хозяйка взяла их и занялась их размещением в больших бронзовых вазах, украшавших камин…
— Японские? — спросила мисс Вэйн.
— Нет, это все еще запас из Фриско. Лед их превосходно сохранил.
Фельз поднял оброненный цветок и стал расправлять его лепестки.
— Никакого аромата, — сказал он.
Он вдруг припомнил холм Цаплей.
— В эту пору все вишневые деревья Нагасаки в цвету. Вы не предпочли бы прекрасные ветки, розовые и живые, этим орхидеям, имеющим вид искусственных?
Мистрис Хоклей сказала:
— Поистине, удивительно, что у вас, такого изящного художника, такие простонародные понятия о красоте.
Жан-Франсуа Фельз открыл было рот, чтобы сказать что-то об истинной красоте, но мистрис Хоклей подняла в это мгновение к вазам руки, нагруженные ветками орхидей…
Длинные, стройные ноги, широкие бедра, узкий торс, круглые плечи, поддерживающие сильную и тонкую шею, под тяжелой массой золотых волос, поднятые кверху руки — все тело этой женщины было таким великолепием и такой гармонией, что Жан-Франсуа Фельз не возразил ничего.
Между тем мистрис Хоклей закончила установку орхидей.
— Дорогой мой, — сказала она внезапно, — но ведь вы нам ничего не сказали об этой японской маркизе, портрет которой вы пишите. Как вы ее называете? Я забыла уже.