Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
Но прежде чем занять место на циновках, Чеу-Пе-и подал знак. И тогда слуга, более высокого ранга, о чем свидетельствовал бирюзовый шарик на его шапке, взял сосуд с горячим вином со столика черного дерева и наполнил чашу.
— Удостойте выпить, — сказал Чеу-Пе-и.
Чаша была из нефрита; не из зеленого нефрита — «яо», а из белого, прозрачного, именуемого «ию»; из того нефрита, пользование которым по ритуалу предоставлено только князьям, вице-королям и министрам.
— Я соглашусь пить только из деревянной чаши, лишенной украшений, — сказал Фельз.
Но после троекратного настояния он все же выпил из нефритовой чаши. И после того, как, вслед за гостем, выпил и Чеу-Пе-и, оба они улеглись лицом друг к другу, разделенные перламутровым подносом.
Теперь церемониал был закончен. Чеу-Пе-и заговорил:
— Фенн Та-дженн 9 — сказал он, — когда мне только что подали вашу высокочтимую карточку, сердце мое забилось от великой радости. Тридцать лет тому назад я встретился с вами впервые, в Римской Академии, которую задумал посетить я, скромный путешественник, стремившийся увидеть в вашей великолепной Европе что-либо, кроме солдат и орудий войны. Пятнадцать лет тому назад я во второй раз встретил вас, в Пекине, который вы удостоили длительным пребыванием во время мудрого путешествия по всем странам, обитаемым людьми, которое побудила вас предпринять ваша мудрость. В первую встречу вы предстали предо мной учтивым юношей, мудрым и рассудительным, как немногие старцы. А во вторую — вы уже были философом, достойным сравнения с старинными учителями. Прошло еще пятнадцать лет. И вот я вижу вас вновь. И я радуюсь, зная, что в вашем обществе наслажусь неизреченным блаженством разговора.
9
Та-дженн — «важный человек», почетное обращение к знатным особам на уровне первых классов мандаринов (чиновников). Между тем как имя своего гостя хозяин попросту не может выговорить, так как в китайском языке нет равнозначного «льз».
Он довольно чисто говорил по-французски; но его глухой гортанный голос медлил, отдаляя фразу от фразы, потому что он думал по-китайски и переводил свои мысли. Он продолжал:
— Я слушаю и жду ваших слов, как пахарь ждет урожая ржи в первый месяц лета и урожая клейкого проса в первый месяц осени. Однако прежде покурим, чтобы опий рассеял тучи нашего разума, очистил наше суждение, сделал бы более музыкальным наше ухо и освободил бы нас от деспотических ощущений тепла и холода, источников многих крупных заблуждений. Я знаю, что люди этой страны, объятые страшным духом нетерпимости, запретили опиум строгими законами. Но этот дом, хотя и весьма скромный, не подчинен никаким законам. Давайте же курить! Эта трубка сделана из орлиного дерева — «ки-нам». Его смягчающее влияние особенно ценится курильщиками вашего благородного белого Запада, более нервных, чем сыновья темной расы Чунг-куо 10 .
10
Срединной (Центральной) империи (Китая).
Жан-Франсуа Фельз молча принял трубку, которую подносил ему коленопреклоненный мальчик. И всею силой своих легких он потянул в себя серый дым, в то время, как мальчик поддерживал над лампой маленький коричневый цилиндр, приклеенный к головке трубки. Опиум шипел, таял, испарялся. И Фельз, исчерпавший одной затяжкой все содержимое трубки, откинулся обоими плечами на циновку, чтобы удобнее было расширить грудь и дольше сохранить во всем своем существе волны философического и доброжелательного зелья.
Но через минуту, в то время, как Чеу-Пе-и закурил в свою очередь, Фельз заговорил:
— Пе- и Та-дженн, — сказал он, — ваши слишком благосклонные уста произнесли слова гармоничные и согласные с разумом. Поистине, мудро приписывать безумие юношам и здравый смысл — людям пожилым, если они даже, подобно мне, прожили суетную жизнь. Но между тем, я припоминаю те времена, которые вам угодно было воскресить в вашей памяти; я припоминаю Римскую Академию и ваш город Пекин, славный среди всех городов. И вот замечаю я мое настоящее безумие, безумие пожилого человека, худшее, чем мое безумие юности, худшее, чем безумие раннего отрочества…
Он остановился, чтобы выкурить вторую трубку, которую подносил ему коленопреклоненный слуга.
— Пе- и Та-дженн, — продолжал он, — в Риме я был глупым школьником; но я с почтительностью изучал традиции старинных мастеров. В Пекине я был неразумным путешественником; но я стремился открыть свои глаза зрелищу Неба, Земли и Десяти тысяч первозданных вещей. Теперь я больше не изучаю, глаза мои разучились видеть, и я живу, как живут волк и заяц, отдавая управление моими шагами случаю и бесстыдным страстям. Ученые и сановники страны моей были неправы, наградив меня многочисленными наградами и почестями, не заслуженными мною. За несколько картин, написанных грубо и неискусно, эти люди, лишенные правильного суждения, выделили меня, направив на меня внимание толпы и восторг невежд. Голова моя была слаба. Горячее вино славы опьянило ее. И тогда-то передо мной предстали нечистые наслаждения и низменные страсти. Я не сумел оттолкнуть их. И я стал их рабом. Из уважения к целомудренному дому хозяина моего я не остановлюсь на них подробнее.
— Мне совершенно невозможно, — произнес Чеу-Пе-и, — согласиться с вашей строгостью по отношению к вам самим.
Он подал знак, и коленопреклоненный слуга заменил трубку из орлиного дерева трубкой из темной черепахи.
— Мне невозможно, — повторил Чеу-Пе-и, — согласиться с вашей строгостью, потому что ни один человек не свободен от заблуждений и потому что только очень добродетельные люди имеют мужество беспощадно обвинять себя. Впрочем, мудрость ваша согласна с преданиями: ибо написано в Ли-Ки: «То, что должно быть сказано на женской половине, не должно быть сказано вне ее 11 . А ученый, который соблюдает добрые нравы в своих речах, не способен оскорбить их в своих действиях.
11
Благовоспитанный китаец никогда не говорит о женщинах, разве только отвлеченно, например, цитируя изречение философа. Чеу-Пе-и одобряет сдержанность гостя, намекнувшего ему замаскированными словами на то, что женщины играли и продолжают играть в его жизни чрезмерную роль.
Он выкурил трубку из темной черепахи и выпустил из ноздрей дым более густой и более крепкий по аромату.
Фельз кивнул:
— Мой старший брат, очень мудрый и очень старый, не погружался в то грязное болото, в котором презренно барахтается его младший брат. Мой старший брат и не видел всего этого своими очами и поэтому он в неведении.
— Я — не в неведении… — покачал головой Чеу-Пе-и.
Фельз приподнялся, чтобы разглядеть своего хозяина. Китайские глаза, едва видимые в прорез век, сверкали ироническим и проницательным блеском.
— Мне все ведомо, — сказал Чеу-Пе-и. — Ибо я здесь по августейшему приказу сына Неба. И я, его ничтожный подданный, обязан здесь, в этой стране несовершенной цивилизации, видеть все, знать все и обо всем в точности докладывать. Таким образом, исполняя мою миссию неразборчиво, но со рвением, я знаю, что вы прибыли вчера в Нагасаки на белом пароходе с тремя медными трубами. Я знаю, что вы давно путешествуете на этом белом судне, приятном на вид. Я знаю, что судно это несет цветной флаг 12 американской нации и принадлежит женщине. Мне все известно.
12
«Xоа-Ки» цветной флаг — пестрый флаг Америки.
Фельз слегка покраснел, склонился щекой на одну из кожаных подушек и стал глядеть на лампу для опиума. Двое коленопреклоненных мальчиков поспешно разогревали и приклеивали к головкам трубок большие зеленоватые капли, которые в огне мало-помалу окрашивались золотом и янтарем.
— Удостойте курить, — посоветовал Чеу-Пе-и.
Тем временем двое других слуг вошли неслышными шагами, неся чайник из простой коричневой глины и две удивительных чаши из старинного розового фарфора.
— Это тот самый чай, — сказал Чеу-Пе-и, — который Августейшая Высота 13 принудила меня принять при моем отъезде из Пекина.
13
Августейшая Высота (Хоанг-Чан) — одно из именований императора.