Сочинения
Шрифт:
Франческо был человеком вполне нормальным, и о других он не судил по себе: такой чести он человечеству не оказывал. Он просто был весь охвачен пессимизмом, самым мрачным и беспросветным. Только теперь по-настоящему переживал он горе от ума. Люди, не обладавшие его огромным умом, жили и не приходили в отчаяние, а он, который всю жизнь был уверен, что со своими правилами он пристанет к счастливому берегу, он, который так верил в силу рассудка, в чудеса жизненного опыта, в практичность, тонкость, уловчивость, такое потерпел крушение!
«История Италии» была местью родине, его отвергшей, судьбе, ему изменившей, счастью, от него отвернувшемуся. В годы невольного сидения в Финокиетто в 1529 году, когда он писал последние свои «Riсordi» [76] ; он не потерял еще всех надежд, что-то еще светилось впереди. Теперь все погасло. И когда пессимистические мысли «Ricordi» стали распределяться по страницам «Истории Италии», ему уже казалось, что в них чересчур много идеализма и веры в людей. Поэтому, если извлечь из «Истории» все моральные афоризмы и вытянуть их в ряд, как в «Ricordi», то такое их дополненное издание будет
76
Те, которые идут первыми по порядку: 1–221.
Пессимизм и ощущение безнадежности, в котором умер Франческо, были уделом не его одного. Они были уделом всей крупной итальянской буржуазии. Как был выбит из жизни Франческо, так была выбита она вся. Она, создавшая цветущие коммуны в Средние века, накопившая столько богатств, подарившая миру и человечеству неисчислимые сокровища культуры и творчества в эпоху Возрождения, – осталась не у дел и лишь в Венеции продолжала существовать приобретенным раньше. Феодальная реакция задушила ее, нанесла ей удар, от которого она так и не оправилась. Ибо там, где она сумела сохранить часть своих прежних капиталов, она должна была – Гвиччардини сказал это, мы знаем – превратиться в знать, т. е. в сословие, прикованное короткой цепью к трону государя, лишенное свободы жить, богатеть и биться за право политического властвования, которая принадлежала ей до тех пор.
Гвиччардини был самым блестящим ее представителем. Оттого так тяжело переживал он ее конец. И его собственное жизненное крушение было окутано в его глазах такой черной безнадежностью оттого, что он сознавал его, как эпизод крушения всего своего класса.
Только этим и можно объяснить те особенности «Истории Италии», которые так беспощадно верно отметил Монтэнь [77] .
А. Дживелегов
Заметки о делах политических и гражданских
77
Перевод отрывков из «Заметок» во вступительной статье и в тексте не вполне совпадает только потому, что автор статьи и переводчик работали одновременно, а приводить к единству цитаты потом потребовал бы очень большой и мало продуктивной работы. У читателя будут таким образом перед глазами небесполезные варианты.
1. Если, люди благочестивые говорят, что кто имеет веру творит великие дела; и если сказано в евангелии, – кто имеет веру, тот может двигать горы и т. д., то это потому, что вера дает упорство. Верить – значит не что иное, как иметь твердое мнение и даже уверенность в вещах внеразумных, а если вещи эти постигаются разумом, то верить в них с большей решительностью, чем разум в том убеждает. Итак, кто имеет веру, тот в ней упорен, он вступает на путь свой бесстрашно и решительно, презирает трудности и опасности и готов терпеть до последней крайности. Так как дела мира подвержены тысячам случайностей, то благодаря долгому течению времени, может притти неожиданная помощь тому, кто упорствовал до конца; причиной этого упорства была вера, и потому справедливо говорится: кто имеет веру, творит дела великие. Пример этого в наши дни – величайшее упорство флорентийцев, которые, ожидая вопреки всякому рассудку, войны между императором и папой, без надежды на чью-нибудь помощь, разъединенные, среди тысячи трудностей, – семь месяцев выдержали за стенами натиск войск, когда никто бы не поверил, что они выдержат семь дней [78] ; если бы дела обернулись так, что флорентийцы победили бы, никто бы уже не удивился, а вначале все считали их погибшими; причиной упорства их была во многом вера в предсказание Фра Джироламо из Феррары, что они погибнуть не могут [79] .
78
Запись, открывающая «Ricordi politici», – одна из наиболее поздних. Она сделана на седьмом месяце осады Флоренции, приблизительно в мае 1530 года. Гвиччардини во всех своих заметках, кроме одной (253), всегда говорит о религии в тоне внешней сдержанности и глубокой внутренней отчужденности, как о предмете постороннем и далеком. Собственно, он говорит даже не о религии, а о том, какую позицию должен занять в этом вопросе читатель его афоризмов, положение которого была далеко не легким, так как Гвиччардини учит его руководиться разумом (382), указывая в то же время на тесные границы рационального познания (125), воспитывает его в культе опыта (10, 293) и факта, тут же оговариваясь, что есть вещи, которым никакой опыт научить не может (186), утверждает существование духов (211) и в гораздо большей степени, чем Макиавелли, подчиняет человека силе судьбы (30, 31, 138, 216). Очень характерна, что он впервые задумался о сущности религиозного опыта в связи с чисто политическим фактором, осадой Флоренции папскими и императорскими войсками, когда ему пришлось встретиться с явлениям, необъяснимыми с точки зрения его общих предпосылок. «Безумство храбрых», превратившее расчетливых флорентийских купцов в воинов, всецело захваченных борьбой, и затянувшее безнадежное сопротивление на десять месяцев, сильно озадачило холодного и тонкого политика (1, 136). Гвиччардини ищет объяснений этому новому для него факту. Он хочет подвести какую-то основу под «упорство» осажденных и находит ее в сфере, глубоко ему чуждой. Он может определить ее только как «внеразумную», но уже не может отказать ей в политической значительности, так как она дает эффекты, недостижимые обычными путями. Однако скепсис остается в силе, и когда
79
Во время осады церковные проповедники вспоминали пророчества Савонаролы о том, что Флоренция за грехи свои будет наказана и осуждена папой по имени Климент, но она раскается, и ее спасут ангелы.
2. Некоторые князья, отправляя послов, полностью сообщают им свою тайну и желанную цель переговоров с другим князем, к которому послы направляются. Другие считают за лучшее открыть послам только то, в чем посол, по желанию их, должен убедить другого князя; если они хотят его обмануть, им кажется не обходимым обмануть сперва собственного посла, который служит им средством и орудием как переговоров, так и убеждения другого князя. И то, и другое мнение по-своему справедливо. С одной стороны, послу, знающему, что его князь хочет обмануть другого, как будто трудно говорить с тем же жаром и твердостью, как если бы он верил, что переговоры ведутся искренне и без притворства, – не говоря уже о том, что он может по легкомыслию или лукавству открыть замыслы своего князя; если бы он ничего о них не знал, это было бы немыслимо. С другой стороны, если сделка притворная, а посол верит, что она настоящая, он часто идет гораздо дальше, чем это нужно по делу. Когда посол верит, что его князь действительно хочет достигнуть известной цели, он часто пренебрегает в переговорах теми доводами и уступками, на которые он мог бы пойти, если бы знал действительную суть дела. Почти невозможно дать послам такие точные указания, которые вводили бы их во все подробности, и если осторожность не научит их приспособляться к цели, поставленной им вообще, то человек, которому не все известно, сделать этого не может, и таким образом ему легко тысячу раз ошибиться. Мое мнение, что князь, имеющий послов разумных и преданных, зависящих от него настолько, что им незачем зависеть от других, лучше сделает, если раскроет им свой замысел; если же князь не уверен, что послы вполне таковы, то менее опасно не всегда им открываться и поступать так, чтобы, убеждая в чем-либо других, начать с того, чтобы убедить в этом собственного посла.
3. Известно по опыту, что даже могучие князья испытывают великую нужду в хорошо подготовленных советниках; никто не станет этому удивляться, если это бывает с князьями, не настолько рассудительными, чтобы уметь распознавать людей, или настолько скупыми, что не желают их вознаграждать. Но вполне можно удивляться, когда это случается с князьями, не имеющими этих двух недостатков; ибо все видят, как много люден всякого рода хотят им служить и как просто князьям этих людей облагодетельствовать.
Все это, однако, не должно особенно удивлять того, кто посмотрит на дело глубже; ведь советник князя, – я говорю о тех, которые должны вершить большие дела, – должен отличаться необыкновенными способностями, а такие люди – величайшая редкость; кроме того, он должен быть человеком необычайной верности и честности, а это качество, может быть, еще реже, чем первое. Таким образом, если не легко находятся люди, наделенные одним из этих двух свойств, то насколько реже находятся люди, обладающие ими обоими. Князь, разумный и не ограничивающийся только будничными мыслями о необходимом, мог бы уменьшить эту трудность; зная все наперед, он выбирал бы советников, еще не вполне подготовленных, которые на опыте учились бы от случая к случаю, воспитывались бы на этом, привыкли бы таким образом к делам и целиком отдавали бы себя его службе; ведь трудно сразу найти людей того склада, о котором говорилось выше, но можно вполне надеяться, что со временем удастся их выработать.
Хорошо известно, что светские князья, когда они об этом должным образом постараются, скорее находят советников, чем папы; происходит это от большего уважения к светскому князю и от надежды, что на службе его можно пробыть долго, так как правление светского князя обычно продолжительнее, чем папское, а наследник его – это почти то же, что он сам; наследник может легко ввериться тем, кто работал или начал работать при его предшественнике. К тому же эти люди, как советники светского князя, как подданные его или по крайней мере взысканные его милостями, должны, чтобы существовать, всегда считаться с ним, бояться как самих князей, так и преемников их; этих причин при папском правлении не существует, так как папы властвуют, обычно, недолго и у них нехватает времени, чтобы выводить новых людей; нет здесь и тех причин, которые позволяют вверяться людям, окружавшим предшественника; советники пап – это выходцы из разных стран, не связанные с папским престолом; выгоды их от князя и преемников его не зависят; они не боятся нового первосвященника и не надеются продолжать при нем свою службу: таким образом, если подойдет опасность, можно опасаться, что они окажутся более неверными и менее приверженными к своему господину, чем люди, служащие светскому князю.
4. Если князья, когда им вздумается, не считаются с своими слугами и во имя самого мелкого интереса своего показывают им презрение или прогоняют их, то может ли гневаться или жаловаться господин, что слуги покидают его или выбирают себе то, что им выгоднее, лишь бы они не изменяли долгу верности и чести.
5. Если бы люди были достаточно благоразумны и преданы, то господин должен был бы пользоваться всяким случаем, чтобы оказывать своим слугам всякое благодеяние, какое только возможно; однако опыт показывает, и я испытал это с моими слугами на себе, что когда все у них есть или когда господину не представляется случая делать им то же добро, что и прежде, они его бросают. Кто думает о своей выгоде, у того рука должна быть жесткой, и со слугами своими он должен быть скорее скуп, чем щедр, удерживая их больше надеждой, чем делами; надежда может обмануть, поэтому необходимо изредка щедро одарять кого-нибудь из них и этого довольно; надежда в людях от природы много сильнее страха; людей больше утешает и укрепляет пример одного облагодетельствованного, чем устрашает пример многих, с которыми обращаются дурно.