Сочинения
Шрифт:
Аврелия отгадывала его маленькие увлечения и удовлетворяла их, напоминая Помпадур, поощрявшую фантазии Людовика XV. Мадам Шонц сделалась настоящей, неоспоримой хозяйкой дома. Теперь она разрешала себе покровительствовать прелестным юношам, артистам, писателям, выступающим на литературное поприще, отвергающим и древних, и современных классиков и жаждущих приобрести огромную известность с очень маленькими силами.
Об уме Аврелии можно судить по ее необыкновенно тактичному поведению.
Во-первых, десять-двенадцать юношей, занимая Рошефильда, снабжали его остротами, тонкими суждениями обо всем, не подвергая в то же время никакому сомнению верность хозяйки дома; все они считали Аврелию необыкновенно умной женщиной. Эти живые, странствующие объявления кричали о мадам Шонц, как о женщине, самой приятной и милой в
– Попробуйте сделать то же! – произнесла она таким тоном, что об этих словах долго помнили.
В этот период Аврелия Шонц заставила Артура распродать скаковых лошадей, приводя доводы, заимствованные ею, наверно, у Клода Виньона, одного из ее постоянных посетителей.
– Я поняла бы, – говорила она однажды вечером, вдоволь насмеявшись над этой страстью к лошадям, – увлечение скачками со стороны принцев и богатых людей, если бы они думали о благе страны, а не об удовлетворении только собственного тщеславия. Если бы у вас были конные заводы в ваших владениях, если бы вы воспитывали в них от тысячи до тысячи двухсот лошадей, если бы каждый из вас выводил на скачки лучших из них и если бы все конные заводы Франции и Навары устраивали бы состязание при каждом торжественном случае, – это было бы достойно и прекрасно. Но вы покупаете их, как антрепренеры актеров, вы унижаете профессию, делая из нее игру. Это просто биржа ног, как существует биржа доходов – и это недостойно и неблагородно. Неужели вам не жаль бросить шестьдесят тысяч франков, чтобы прочитать в газетах: «Лелиа» Маркиза Рошефильда перегнала «Флер-де-Жене», герцога Реторе?!. Уж лучше отдать эти деньги поэтам, как Монтион, они увековечили бы ваше имя в стихах или прозе. Эти рассуждения заставили, наконец, маркиза понять всю пустоту бегов и, распродав лошадей, он составил экономию в шестьдесят тысяч франков. На следующий год мадам Шонц сказала ему:
– Теперь я тебе ничего не стою, Артур!
Многие богатые люди завидовали маркизу и старались отбить у него Аврелию, но, как и русский князь, они не добились ничего.
– Послушай, мой друг, – говорила как-то Аврелия Шонц разбогатевшему Фино, – я уверена, что Артур простил бы мне маленькую страсть, если бы я увлеклась на самом деле, но мыслимо ли бросить настоящего маркиза для такого выскочки, как ты; ты не мог бы мне доставить такого положения, какое дает мне Артур. Он ставит меня почти наравне с женщинами его круга, ты же не мог бы сделать этого, даже если бы женился на мне.
Это был последний гвоздь в вандалах счастливого узника. Разговор, конечно, был передан тому, для кого он предназначался.
Начался четвертый период, период привычки. Была одержана последняя победа намеченного плана кампании, и она теперь свободно могла сказать: «Он мой!»
Рошефильд купил маленький отель на имя Жозефины Шильц, безделушку в восемьдесят тысяч франков и около того времени, когда герцогиня задумала свой поход, дошел до того, что стал гордиться своей содержанкой, называя ее «Нинон II», восхваляя таким образом строгую честность, чудные манеры, образование и ум Аврелии. Он приноровил к мадам Шонц все свои недостатки, хорошие качества, вкусы, удовольствия, и находился в том периоде жизни, когда вследствие ли утомления, равнодушие или наступившего философского отношения в жизни, но человек больше не меняется и остается верен своей жене или любовнице.
Для того, чтобы дать ясное представление о значении мадам Шонц, приобретенном ею за пять лет, достаточно сказать, что для того, чтобы подучить разрешение посещать ее дон, надо было пройти через продолжительные, предварительные рекомендации. Она отказывалась принимать людей богатых, но скучных или с каким-нибудь пятном в жизни, и делала исключение только для аристократов.
– Эти, – говорила она, – имеют право быть дураками, потому что они умеют быть глупыми вполне прилично.
Аврелия Шонц располагала тремястами тысячами франков, положенных Рошефильдом на ее имя и которые приносили ей большой доход, благодаря одному банковскому чиновнику Гобенхейму, которого она допускала к себе. У нее было еще небольшое скрытое состояние, которое она сэкономила из отпускаемых ей сумм на расходы и из процентов от трехсот тысяч. Но она позволяла себе говорить только о капитале в триста тысяч.
– Чем больше вы наживаете, тем менее богатеете, – сказал ей однажды Гобенхейм, который помогал ей делать обороты с этим капиталом.
– Вода так дорога, – отвечала она ему.
Скрытый капитал увеличивался от драгоценностей и бриллиантов, которые она носила в продолжение месяца и распродавала потом, реализуя, таким образом, и свои прихоти. Когда ее называли богатой, мадам Шонц отвечала, что триста тысяч дают двенадцать тысяч процентов, и что она их истратила в самое тяжелое время ее жизни, когда она любила Люсто.
Нельзя было не заметить плана в ее поведении, и план был, в самом деле.
В продолжение двух лет она завидовала мадам Брюэль, и ее мучили честолюбивые мечты – обвенчаться в церкви и в префектуре. Каждое социальное положение имеет свой запрещенный плод, и каждой незначительной вещи можно придать, при желании, безграничный объем. Это честолюбивое желание не могло, конечно, исполниться без второго Артура, узнать имя которого до сих пор никому не удалось, несмотря на все старания.
Биксиу видел избранника в художнике, художник в Леоне де Лара, который в свою очередь видел его в Биксиу. Последнему было за сорок лет и ему пора было пристроиться. Подозрение падало также на Виктора де Вериньи, молодого поэта школы Каналиса, который бредил мадам Шонц; поэт же считал своим соперником молодого скульптора Стидмана. Этот художник работал на магазин бронзовых и золотых вещей, желая воскресить Бенвенуто Челини, Клод Виньон, молодой граф де Ла Падьферин, Гобенхейм, Берманто, философ-циник и другие посетители этого интересного салона находились под подозрением все поочередно; но каждый оказывался ни при чем. Ошибались все, а сам Рошефильд подозревал Шонц в слабости в молодому и умному Ла Пальферин. Она же, добродетельная по расчету, думала только о хорошей партии.
Аврелия допускала в себе в дом только одного человека двусмысленной репутации, – Кутюра. Он не раз подводил банкиров, но был из первых ее друзей, и она одна осталась ему верна. Ложная тревога 1840 года уничтожила последний капитал этого спекулянта. Он был уверен в удаче 1-го марта. Видя, что ему не везет, Аврелия и заставила тогда Рошефильда играть в обратную сторону. Она же назвала этого спекулянта после его неудачной игры «распоровшимся швомiii».
Счастливый, что двери дома мадам Шонц были ему всегда открыты, Кутюр, которому Фино, человек ловкий и даже счастливый между выскочками, давал время от времени по тысяче франков, был настолько расчетлив, что решил предложить свою руку мадам Шонц.
Она в свою очередь изучала, в состоянии ли этот смелый спекулянт составить себе политическую карьеру и достаточно ли он признателен, чтобы не бросить своей жены. Сорокатрехлетний Кутюр, довольно потасканный, не йог искупить своей незвучной фамилии благородным происхождением, и избегал говорить о своих родителях. Когда, наконец, Шонц начинала прихоть в отчаяние от недостатка способных людей, тогда Кутюр представил ей одного провинциала, вроде тех ваз с двумя ручками, за которые крепко берутся женщины, когда хотят удержать их у себя. Изображая эту личность, мы изобразим также известную часть современной молодежи.
Здесь придется сделать некоторое отступление.
В 1838 году Фабиен де Ронсере, сын председателя суда в Кане, умершего год тому назад, покинул город Алансон, сложив с себя обязанности судьи, «должность, на которой только теряешь время», говорил он, и приехал в Париж с намерением составить карьеру. Он хотел пробить себе дорогу, делая как можно более шума, нормандская уловка, трудно, впрочем, исполнимая Я ля него, так как он имел всего восемь тысяч франков дохода. Мать его еще была жива и пользовалась доходами со своего дома в Алансоне. Во время своих путешествий в Париж, юноша этот пробовал уже свое счастье и познал все несовершенство социального переворота 1830 года. Он хотел его эксплуатировать в свою пользу, следуя примерам хитрых буржуа. Это требует беглого взгляда на новый порядок вещей.