Социологический ежегодник 2015-2016

Коллектив авторов

На этом фоне особенно впечатляющим выглядит разнообразие всех тех «моральных вещей», которые не удовлетворяют перечисленным выше критериям и потому остаются за бортом новой науки о морали. Это моральные феномены, заполняющие реальную жизнь людей в виде нравственных вопросов, увещеваний / повелений и нарративов. Нравственные вопросы – это вопросы, которыми люди задаются в поисках жизненных ориентиров; они составляют существенную часть человеческого опыта и отличаются гораздо более сложным и противоречивым содержанием по сравнению с тем, что подлежит выяснению в моделируемых ситуациях и виртуальных опросах. Моральные увещевания отличаются от простейших моральных сентенций нацеленностью на практический результат (изменение наличного положения вещей). В этом случае именно практика первична, а оценка личности, ее поведения или ситуации в категориях морали служит поводом для артикуляции морального призыва. Между тем «мораль, каково бы ни было ее толкование, всегда имеет дело, прежде всего, с практикой и действием и лишь затем – с теорией, касающейся практики и действия» [Abend, 2012, p. 166].

Нарративы, которые отражают стремление людей рассказывать истории о себе и о жизни, являются неотъемлемой частью бытия человека в мире. Они отличаются цельностью и связанностью высказываний и суждений в едином пространстве повествования, в том числе повествования

морального. «Все без исключения моральные суждения, касающиеся реальной жизни, встроены в нарративные контексты, так что они не существуют и не могут существовать в виде изолированных разрозненных единиц», – заключает автор [Abend, 2012, p. 167]. К тому же ряду «контекстуальных» моральных вещей принадлежит и сопряженность моральных характеристик личности с ее социопсихологической идентичностью (субъективным причислением себя к группе, классу, сообществу, нации, расе) – сопряженность, о которой забывают режиссеры лабораторных постановок. В рамках MJA из реальных социальных, исторических, культурных обстоятельств изымаются и речевые акты индивидов; то же самое происходит с гипотетическими участниками воображаемых моральных сценариев (так, пресловутый толстяк на подножке трамвая может оказаться блестящим хирургом или вором-рецидивистом, что, разумеется, повлияло бы на моральный вердикт субъекта высказываний, окажись он вне стен лаборатории).

Таким образом, в рамках экспериментальной психологии морали и сопровождающих ее нейроисследований моральные вещи существуют в социальном и культурном вакууме, превращаясь в формальный регулятивный механизм индивидуального поведения. Абенд скептически оценивает прогностический потенциал экспериментов в жанре MJA. Проблема состоит в том, что дистанция между суждением (в том числе высказанным в ситуации морального выбора в лаборатории) и поступком опосредуется культурными и социальными переменными, которые продемонстрировали свою прогностическую эффективность в отношении других (неморальных) паттернов и которые не принимаются в расчет новой наукой о морали (пол, возраст, раса, образование, социализация, религия, профессиональные занятия). Не только результаты лабораторных экспериментов моральных психологов, но и статистические данные, накопленные в ходе масштабных ценностных опросов (в частности – World values survey, стартовавшего в 1981 г.) [World values survey, 2014], не могут служить надежным фундаментом для обобщений и гипотез по поводу вероятности морально окрашенных поведенческих актов, считает Абенд. Методологическую альтернативу эксперименту и опросу он видит в практике систематического этнографического наблюдения, в максимальной приближенности моделируемых ситуаций к реальной жизни и по возможности в проведении полевых экспериментов. Резюмируя свою позицию в отношении новой науки о морали, Абенд подчеркивает, что сведения, накопленные в рамках MJA, до сих пор не получили должного теоретического осмысления: остается неясным, с какими социальными феноменами соотносятся эти данные, коррелятами чего выступают нейронные корреляты и каким образом из этого материала можно получить удовлетворительное представление о морали. Вместе с тем Абенд, как и Хайдт, уверен в том, что не существует одной-единственной дороги, которая привела бы к единому пониманию морали и построению ее общей теоретической модели. Он выступает за разнообразие в методологии и диалог в теории, а также за объединение усилий психологов, историков, социологов, антропологов и нейроисследователей для движения в сторону «плюралистической науки о моральном».

В отличие от социологов и психологов, которых интересуют содержательные аспекты нейроисследований морали, Клина О’Коннор и Хелен Йоффе (Университетский колледж Лондона, Великобритания) обращаются к теме восприятия нового научного тренда непрофессиональной массовой аудиторией, безотносительно к вопросу о теоретической легитимности процессов биологизации морали и морализации биологии [O’Connor, Joffe, 2013]. На фоне растущей общественной популярности нейроисследований (включая специализированные и научно-популярные издания, а также СМИ) О’Коннор и Йоффе считают актуальным научный мониторинг восприятия новых идей широкой публикой и реконструкцию воздействия этих идей на самосознание, Я-концепцию, идентичность и поведение людей в повседневной жизни. При этом, в отличие от предпринятых ранее эмпирических попыток идентифицировать степень релевантность обыденной рецепции нейронауки ее подлинному содержанию [Herculano-Houzel, 2002], О’Коннор и Йоффе намерены выявить характер воздействия новых гипотез и научных образов на суждения здравого смысла, т.е. проследить характер трансформации «обыденной психологии» в контексте массового распространения результатов нейроисследований.

В среде адептов новейшего прочтения «идеи мозга» бытует мнение о ее радикальной преобразующей силе в отношении важнейших аспектов человеческой жизни. Так, З. Линч утверждает, что развитие нейронаучного знания приведет «к радикальной трансформации жизни, семьи, общества, культуры, правительства, экономики, искусства, досуга, религии – абсолютно всего того, что существенно для человечества» [Lynch, 2009]. Другие нейроаналитики убеждены, что их открытия повлекут за собой фундаментальные изменения в трактовке идентичности, ответственности и свободы воли, а также самих способов осмысления человеком своего Я и его отношений с другими [Illes, Racine, 2005; Farah, 2012]. О’Коннор и Йоффе не разделяют подобной эйфории. В соответствии с концепцией социальных представлений С. Московиси они подчеркивают опосредованный характер социально-психологической интериоризации научных идей. Самым существенным моментом такого опосредования является стремление обыденного сознания «приспособить» новое знание к уже имеющемуся – путем анкеровки новых научных идей и образов и их объективации с помощью существующих культурных символов и метафор.

Для реализации своего исследовательского замысла О’Коннор и Йоффе провели лонгитюдный мониторинг восприятия постулатов и выводов нейронауки широкой публикой в Великобритании. На протяжении двух лет они отслеживали релевантные публикации в национальных СМИ, специальных и популярных периодических изданиях. На основе контент-анализа этого потока литературы были выделены типичные категории, отражающие содержание публикаций, которые затрагивали проблемы нейронауки (нейронаука в СМИ, нейронаука и клиническая практика и пр.). Руководствуясь этими категориями, авторы сформулировали четыре группы вопросов, которые и подлежали дальнейшему теоретическому осмыслению, а именно: 1) степень общественного распространения и признания нейронауки; 2) воздействие нейроисследований на Я-концепцию; 3) нейронаука и детерминизм; 4) нейронаука и социальная стигматизация.

Анализируя собственные и прочие доступные им эмпирические данные, которые свидетельствуют о реальном расширении визуального присутствия нейронауки на страницах британской прессы

в период с 2000 по 2010 г., британские психологи приходят к неоднозначным выводам. Дело в том, что количественный рост публикаций в СМИ не позволяет напрямую судить о характере проникновения тематики, связанной с биологией мозга, в сферу повседневности. Косвенным доказательством популярности нейроисследований среди рядовых читателей британской прессы может послужить тот факт, что газетные материалы приобретают для них большую убедительность, если они снабжены «нейронаучными иллюстрациями». Сконструированность нейронных образов, полученных благодаря компьютерным технологиям, как правило, уходит на второй план, так что люди воспринимают опубликованную картинку как фотографию или отражение «реального» церебрального объекта. Нейронаучные аргументы, подкрепленные визуальными образами «работающего мозга», обладают, таким образом, убедительной риторической силой, резюмируют британские психологи. По данным группы исследователей [Contemporary neuroscience in media, 2010], способы презентации нейротехнологий в популярных изданиях и СМИ позволяют выделить три основных направления их пропагандистского использования: нейрореализм, или превращение феномена, описанного в нейронаучных терминах, в реально существующий объект; нейроэссенциализм, или позиционирование мозговых репрезентаций как сущностных атрибутов личности; нейрополитика, или использование исследований, связанных с головным мозгом, в качестве аргументов в политическом споре. В целом же эмпирические данные дают основание говорить лишь о том, что «символы, сопряженные с изучением феномена мозга, сообщают убедительность и легитимность тем доводам, которые они сопровождают» [O’Connor, Joffe, 2013, p. 256]. Ряд эмпирических исследований демонстрируют присутствие словаря нейронауки в обиходной лексике (преимущественно – в молодежном сленге) [Rodriguez, 2006]. Тем не менее в распоряжении аналитиков пока нет убедительных свидетельств перемещения нейронаучной доктрины со страниц периодики в повседневную жизнь, заключают О’Коннор и Йоффе.

Вместе с тем можно с большой долей вероятности утверждать, что нейронаучные модели существенно не повлияли на традиционное представление человека западной культуры о его личности и не сказались радикальным образом на его Я-концепции, считают авторы. Существует устойчивое мнение, что распространение нейронаучных представлений о структуре и функциях мозга и роли последнего в жизнедеятельности индивида приводит к торжеству «биохимического материализма» и исключению из западной культуры идеи дуализма физического и ментального (мозг как материальная сущность – сознание как духовная субстанция). Однако эти опасения не находят эмпирического подтверждения. Как показывают опросы [Pickersgill, Cunningham-Burley, Martin, 2011], даже те респонденты, которые проявляют осведомленность в области нейроисследований, не склонны отождествлять личность с ее мозговыми структурами или объяснять поведение только в терминах церебральных процессов. В большей мере к такому отождествлению тяготеют люди, страдающие душевными расстройствами или психическими отклонениями (депрессия, меланхолия, шизофрения). В этих случаях нейробиологическая информация позволяет пациенту психиатрической клиники подтвердить и поддержать позитивную личностную идентичность. Одним из проявлений этого защитного психического механизма можно считать «движение за нейроразнообразие», инициаторами которого выступают семьи, имеющие детей-аутистов. Суть этого движения сводится к призыву рассматривать отклонения в психическом развитии как альтернативный биологический способ бытия, который имеет такое же право на признание со стороны общества, как и образ жизни «нейротипичного большинства».

В целом же в обыденной жизни мозг редко наделяется статусом, аналогичным тому, каким он обладает в рамках нейронауки. Объясняя свое поведение и поступки других, люди чаще всего комбинируют аргументы, заимствованные из социологии, психологии и холистской модели личности, лишь отчасти дополняя их ссылками на церебральные явления, так что шансы современной нейронауки вытеснить традиционный дуалистический образ личности и ее бытия в мире невелики, заключают О’Коннор и Йоффе. Столь же мала и вероятность того, что распространение нейробиологического детерминизма существенно скажется на обыденных социальных представлениях о свободе воли и ответственности индивида перед обществом. Сегодня этот вопрос активно обсуждают не только критики новой науки о морали, но и ее адепты, убежденные в том, что тезис о предопределенности мышления и поведения человека биологией мозга окажет революционное трансформирующее воздействие на классические представления об индивидуальной свободе выбора и социальной ответственности. По мнению О’Коннор и Йоффе, при рассмотрении обыденного (не философского) понимания свободы воли в рамках западной культуры необходимо учитывать многовековую традицию социализации личности в качестве независимого и самодостаточного субъекта действий и принятия решений. Поэтому «детерминистским постулатам нейронауки вряд ли удастся пробить себе дорогу сквозь толщу культурно обусловленных верований и убеждений “здравого смысла”, касающихся личности, индивидуальности и самоопределения» [O’Connor, Joffe, 2013, p. 259]. Немногочисленные эмпирические данные, так или иначе связанные с проблемой восприятия нейробиологического детерминизма широкой публикой, также свидетельствуют о том, что в границах повседневности традиционные суждения здравого смысла и идеи биологической предопределенности прекрасно уживаются друг с другом [De Brigard, Mandelbaum, Ripley, 2009; Nahmias, 2006]. При этом большинство опрошенных считают, что констатация нейробиологической «инаковости» не освобождает нарушителя общественного спокойствия от моральной и юридической ответственности за последствия его антисоциальных действий. Поэтому популяризация нейронаучных идей вряд ли существенно скажется на работе адвокатов, судей и присяжных, считают О’Коннор и Йоффе.

Проблема детерминизма, с которым принято ассоциировать распространение новой науки о мозге, имеет еще один интересный аспект. Он связан с идеей «пластичности головного мозга», которая сегодня приобретает все больше сторонников в среде нейроаналитиков. С этих позиций мозг уже не рассматривается как генетически запрограммированная сущность, а описывается как совокупность структур и функций, подлежащих модуляции под воздействием жизненного опыта. Идея пластичности мозга повлекла за собой массовое увлечение ментальными тренингами и прочими практиками индивидуального совершенствования мозговых функций (интеллектуальные упражнения, диеты, прием биохимических препаратов). Это увлечение, которое широко освещается в прессе, по своей социальной направленности близко более широкой тенденции современной западной культуры, нацеленной на самосовершенствование и заботу о себе. Ментальное совершенствование и тренировка мозга в этом смысле являются не чем иным, как профилактикой деменции в пожилом возрасте, т.е. разновидностью социально ответственного поведения. В итоге «мозг проявляет себя совершенно с другой стороны – как полигон для самоконтроля и изменения Я» [O’Connor, Joffe, 2013, p. 261].