Социологический ежегодник 2015-2016
Шрифт:
Размышляя о плюсах и минусах изучения морали в терминах биологии мозга, Ширманн не оспаривает очевидный факт участия мозга в продуцировании сознания и поступков человека (в том числе и морального свойства); его цель – доказать, что нейроаналитики морали, убежденные в том, что они изучают, измеряют и сканируют ее материальный базис, т.е. мозг, на самом деле имеют дело с комплексом представлений о нем, что существенно подрывает обоснованность и реалистичность заявленного ими исследовательского проекта. Уязвимым местом нейробиологических моделей морали голландский психолог считает тот факт, что собственно мозг как предмет анализа (равно как и его теоретические модели) не являлся фиксированной единицей на протяжении развития науки: если древние египтяне игнорировали феномен мозга, то нейроаналитики XX в. его фетишизируют. Разумеется, историческая трансформация затрагивает не материальный субстрат мозга (в его биологическом, физиологическом или ином естественнонаучном измерении), т.е. не совокупность нейронов и прочих его составляющих, а саму идею мозга, или специфический набор представлений, теорий и допущений, которые продуцируют и используют исследователи. Предмет, которым сегодня заняты адепты нейронауки, – это идея головного мозга, доминирующая здесь и сейчас, его конкретно-ситуативная теоретическая модель, которой суждено претерпеть неизбежные изменения в ходе истории науки и общества. Ширманн намерен показать, как корпус
Выводя мораль за пределы индивидуального опыта социальных отношений и культурных традиций, адепты нейронауки обращаются к экспериментальному изучению мозга в качестве моральной территории. Аргументом в пользу такого выбора служит суждение о том, что «природа не ошибается», следовательно, мозг как принадлежащий сфере природного и потому не-субъективный и вне-человечный агент выступает беспристрастным моральным арбитром. Другой довод сторонников новой теории морали сводится к тому, что сфера моральных суждений и поступков, перемещенная в область природного, впервые обретает под ногами твердую почву: индивиды, группы и культуры изменчивы и ненадежны, тогда как биологическая укорененность мозга является гарантией его достоверности. Эти теоретические допущения, положенные в основу понимания морали как проблемы биологии мозга, дополняются практическими процедурами их операционализации и интерпретации, позволяющими конвертировать нравственные дилеммы в нейропроцессы биологической и психофизиологической природы. В качестве примера автор приводит выдержки из работы Л. Танкреди, где моральный статус и нравственное содержание семи смертных грехов трактуются как принадлежащие сфере биологического, физиологического и церебрального [Tancredy, 2005]. В частности, речь идет о том, что индивид не располагает свободной волей для предотвращения любого из грехов, так как эти грехи в той или иной степени предопределены биологическими факторами. Например, обжорство, которое в обществе клеймят как ожирение (тучность) вследствие невоздержанности в еде, на самом деле обусловлено генетически заданным типом обмена веществ, а также специфическими функциями конкретного отдела головного мозга, сигнализирующего о чувстве голода или насыщения. Путем серии «мягких метаморфоз», превращающих обжорство (моральная оценка) в ожирение (физиологическая данность) и сопрягающих ожирение с метаболизмом и генетической предрасположенностью, которая зафиксирована в нарушении нормальных функций коры головного мозга, Танкреди создает иллюзию научно обоснованной связи между нравственной категорией обжорства и областью церебральных процессов, замечает Ширманн.
Эта иллюзия достигается, во-первых, путем «пространственного» перемещения обжорства из сферы вербального и социального в область природного и физического: обжорство локализуется в коре головного мозга. Тем самым дескриптивный термин, имеющий нормативные коннотации, которые укоренены в культуре и религии западного общества, привязывается к церебральным процессам (функционирование нервных клеток). Во-вторых, происходит редескрипция обжорства на языке биологии (метаболизм), вследствие чего данный феномен приобретает физиологическое измерение (ожирение, тучность) и классифицируется как элемент нейронаучной языковой игры. В-третьих, понятие обжорства подвергается процедуре смыслового урезывания (обеднения его морального смысла) – с тем чтобы сделать его пригодным для экспериментальных манипуляций. В ходе переопределения некоторые проявления обжорства приобретают сходство с теми или иными характеристиками мозговых процессов (например, лабораторное изучение фактора присутствия пищи и вызванных им физиологических реакций); непомерное употребление пищи как морально окрашенное явление дробится на поведенческие и физиологические единицы, которые можно измерить и обозначить в качестве «нейронаучных индикаторов одного из смертных грехов» [Shirmann, 2013 b, p. 292]. В результате всех этих манипуляций социокультурные аспекты обжорства – невоздержанность, попустительство, приверженность роскоши, необузданность желаний, эгоцентризм – испаряются, так что остается чисто физиологический акт переедания, чреватый физиологическими же явлениями в виде ожирения и тучности.
Операционализация моральных категорий в терминах нейробиологии открывает перед нейронаукой «эпистемологические врата» для реализации ее намерения укоренить мораль в мозговых процессах и связать все богатство ее семантики с определенной анатомической сущностью – мозгом [подробнее см.: Churchland, 1998]. Ключевой проблемой нейробиологии морали Ширманн считает установление связи между сферой нравственного и сферой церебрального. Решению этой проблемы препятствует ряд сложностей. Во-первых, искомая связь не является природной, она обусловлена специфическим типом научного мышления, зафиксированного в нейроисследовательских теоретических моделях. Во-вторых, отношения, о которых идет речь, – это не продукт, а процесс, требующий постоянного подтверждения, что обусловлено исторической трансформацией знания о феноменах мозга и морали и о характере их связи. Таким образом, чтобы объяснить одно (мораль) в терминах другого (мозг), необходимо сделать моральные факты эмпирически доступными для измерения и оценки, т.е. так или иначе включить их в сферу компетенции материи головного мозга. Подобный методологический акт предполагает некоторую совокупность принципов объединения сфер природного и нравственного, однако именно этот вопрос менее всего разработан в современной нейробиологии морали, подчеркивает Ширманн. В ходе разнообразных исследований, касающихся пограничной зоны между моральным и церебральным, фундаментальные основания их отношений (каузальные, коррелятивные, эпифеноменальные) остаются невыясненными. Несмотря на гипотетическую вероятность обоюдного влияния морального и церебрального, в поле зрения нейроаналитиков попадает только один вариант связей между ними – воздействие мозговых процессов на моральные суждения и поступки. Тем самым подразумевается, что «сначала мозг, потом мораль». И хотя в исследованиях, принадлежащих этому жанру, существование причинно-следственных отношений между двумя сферами и не постулируется напрямую, в них имплицитно присутствует следующая логическая цепочка: ассоциация (мозг – мораль) -> опосредование -> обоснование -> детерминация [Shirmann, 2013 b, p. 293].
Как свидетельствует история науки, продолжает Ширманн уже в другой статье (посвященной научным дискуссиям XIX в. о гипотетической связи между мозговыми нарушениями, душевными болезнями и преступными действиям), на протяжении последних четырех столетий практиковались разные способы толкования мозговых явлений и ассоциированных с ними поведенческих актов морального толка [Shirmann, 2013 a]. В XVII–XVIII вв. в фокусе внимания естествоиспытателей и философов морали находился животный инстинкт – как вероятный участник нравственно окрашенных суждений и действий. В XIX столетии создатель френологии Ф.И. Галль выделил в коре головного мозга особый «моральный орган»; последователи Галля защищали идею внеморального поведения как специфического соматического заболевания. Укоренению морали в сфере природного способствовала и эволюционная теория Дарвина, с позиций которой моральные акты обеспечивают преимущества в борьбе за выживание и потому получают наследственное закрепление. В итоге генезис морали вышел из-под контроля религии и стал рассматриваться в терминах естественной эволюции вида Homo sapiens.
В конце XIX в. в центре дискуссий о морали оказалось предположение о существовании устойчивой ассоциации между аморальным поведением, душевным расстройством и патологией мозга. На материале громких судебных процессов 1880–1890-х годов, имевших широкий общественный резонанс в США и Западной Европе, Ширманн показывает, как в этот период (названный им временем материализма в психиатрии) в контексте острых научных и социальных споров формировалась специфическая модель взаимоотношений между моралью, преступлением, психическим расстройством и патологией мозговой деятельности. В рамках этой модели «безнравственность была представлена как безумие, а безумие – как мозговая ущербность» [Shirmann, 2013 a, p. 34]. Данная теоретическая схема ознаменовала собой первую попытку концептуализации морали в терминах нейробиологии - путем спекулятивного сопряжения таких явлений, как отклонение от психической нормы, асоциальное поведение, противоправные действия и особенности структуры головного мозга (врожденный дефицит морального чувства). Однако было бы ошибкой утверждать, что в конце XIX в. уже существовала научная дисциплина, известная сегодня как нейробиология морали. Более того, попытки осмысления мозга как предпосылки морального сознания, несмотря на свою популярность у широкой публики, не получили поддержки среди психологов, психиатров и естествоиспытателей того времени. В сообществах ученых тех лет преобладали противники прямолинейного детерминизма в отношениях морали с ее возможным материальным субстратом. Большинство психиатров и судебных экспертов признавали существенную роль среды, воспитания и условий социализации будущего преступника. Тем не менее считалось, что влияние социальных факторов опосредуется врожденной структурой мозга. Тем самым мозг наделялся двойственной функцией – посредника в формировании морального облика человека и источника невидимой, но мощной силы каузального типа; «мозг приобретал исполнительную власть и наделялся этическими характеристиками» [Shirmann, 2013 a, p. 36].
Таким образом, конец XIX – начало XX в. были отмечены острейшими спорами «за» и «против» нейробиологических трактовок морали. Наряду с этой теоретической схемой существовали и другие теории, в контексте которых сфера морального приобретала конкретные биологические характеристики – прежде всего наследственность и эволюционную функциональность. Именно эти характеристики получили всестороннее осмысление в рамках такой дисциплины, как социобиология, которая в 1930–1950-е годы обратилась к теме филогенеза морали. В рамках социобиологии мораль трактовалась как эволюционный продукт, подкрепленный и скорректированный социальной средой (воспитание, социализация, традиция, культура). Теперь эволюция расценивалась только как базис морального сознания, реализованный и закрепленный генетически; мозг наделялся функциями посредника, связующего звена между природой (гены и наследственность) и моралью (социальные нормы и установки). К 1980-м годам гены как «локус морали» стали главным объектом внимания социобиологов; связь между моральными и церебральными феноменами уже не ставилась под сомнение, она приобрела конкретность и очевидность благодаря новым экспериментальным методам, которыми теперь располагали ученые (кибернетическое моделирование и имитация ментальных функций). Однако социобиологи интересовались преимущественно альтруизмом и эгоизмом, что существенно обедняет палитру характеристик морального, замечает Ширманн. Этот недостаток компенсируют новейшие нейроисследования морали, где поиск материальных природных оснований морального поведения и нравственно окрашенных суждений получает приоритетный и качественно иной статус. Фокусом исследований в наши дни становится собственно материя мозга, интерес к которой потеснил интерес аналитиков к генетической природе альтруизма / эгоизма. Общим для разных вариантов нейроанализа морали выступает измерение и картирование мозга. Исследования этого толка варьируются от идентификации конкретных участков мозга до изучения функций гормонов (окситоцин) и нейромедиаторов (серотонин) как факторов, опосредующих сферу морального.
Главным уроком краткого экскурса в историю науки о морали в ее отношениях с церебральными процессами Ширманн считает доказательство того, что природный феномен мозга, который так или иначе сопрягается с областью морального, представляет собой набор связанных с ним меняющихся научных идей. В этом смысле идея мозга проделала длинный путь трансформации – от ассоциированной характеристики морали до ее овеществленной причины. Следовательно, данная идея и связь ее с моралью не могут считаться научной константой, а это значит, что современные интерпретации морального нейронаукой в той же мере обусловлены местом и временем своего продуцирования, как и гипотезы столетней давности. Самым весомым аргументом против церебрального детерминизма применительно к сфере морального Ширманн считает ее социокультурную вариативность – на фоне единообразной для всех культур и сообществ анатомии и физиологии мозга.
Маурицио Мелони (Школа социологии и социальной политики Ноттингемского университета, Великобритания) помещает тему «мораль и мозг» в более широкий теоретический контекст, рассматривая церебральный детерминизм в качестве варианта «морализации биологии» - тенденции, которая характерна как для естественных, так и для социальных наук наших дней [Melony, 2013]. В своем очерке влиятельных теорий в русле эволюционной биологии последнего десятилетия британский социолог выявляет их «внутреннюю амбивалентность», состоящую в уязвимости эпистемологической базы на фоне мощного эвристического потенциала.
Наряду с социально-философским обоснованием и медико-биологическими практиками нейроисследований морали биология морали представлена такими концептуальными подходами, как психологический нативизм [Haidt, 2007; Haidt, Joseph, 2004] и приматология [De Waal, 1996; Primates and philosophers, 2006], замечает Мелони. Их общим методологическим принципом он считает гипотезу «двустороннего обмена» между природным (включая материальный субстрат человеческого мозга) и моральным (оценки, суждения, действия, имеющие нравственно-этическое содержание). Своей популярностью данная гипотеза обязана мультидисциплинарным исследованиям просоциальных форм поведения (кооперация, эмпатия, взаимопомощь, альтруизм, филантропия, солидарность), которые в XXI столетии приобретают новую тональность в связи с радикальным переосмыслением представлений о мире природного как антипода и антитезы социокультурных измерений реальности. Сегодня естествоиспытатели, психологи и социальные аналитики все чаще обращаются к «светлой стороне биологии», декларируя совершенно новые принципы осмысления природного и его отношений с моральным: приоритетным становится «благостный» взгляд на природу и отказ от толкования ее как арены борьбы, себялюбия и агрессии - в пользу концепций врожденной социальности и моральности, присущих эволюционирующей человеческой натуре [Haidt, 2007].