Софья Алексеевна
Шрифт:
— Правда, царевна, горькая правда.
— Это что же выходит, воинство земное супротив воинства божественного воюет? Да как же такое быть может?
25 августа (1669), на день памяти перенесения мощей апостола Варфоломея, Степан Разин явился в Астрахань с повинной, положил бунчук и знамена в приказной избе, за что получил разрешение отправить шестерых выборных в Москву для испрашивания у царя полного прощения.
— Великий государь, письмо большое от воеводы князя Прозоровского. Ответа князь ждет — дело спешное.
— О Разине,
— О нем, окаянном, о ком же еще.
— Так вроде столковался с ним воевода? Помнится, он, чтобы прощения просить, обещал всех пленных персиян воеводе сдать вместе со своими пушками, а русских служилых людей беспрепятственно пропускать.
— На словах столковался, а до дела дошло, воеводы награбленные у персиян товары с казаков потребовали, а те ни в какую — слышать не хотят. Сами торговать стали. До того дело дошло, что шелка наилучшие по осьнадцати копеек за фунт пошли. Сам Стенька на радостях загулял, все в стругах по Волге со своими разбойниками катался да тогда же персиянку, дочь Менеды-хана, в Волге утопил.
— А это для чего еще?
— Воевода сказывает, будто такие слова при этом говорил: мол, Волга-матушка, много ты мне дала серебра, золота да всякого добра, наделила честью и славою, а я тебе отплатить сполна красотой такой неписаной хочу.
— Душегуб проклятый! Смутьян! Нехристь! Кажись, казни такой нету, чтобы по грехам его казнить!
— Полно, великий государь, и на него свой час придет. Сам знаешь, Господь наш Вседержитель долго терпит да больно бьет. Не уйдет от расплаты, помяни мое слово, не уйдет.
— Только бы поскорее, Господи!
— И долготерпение твое, великий государь, ему зачтется, не сомневайся.
4 января (1670), на день памяти Собора 70 апостолов, скончался царевич Алексей Алексеевич, объявленный наследник царя Алексея Михайловича.
— Нет, нет, только не сына, Господи! Меня возьми, ему жизнь верни! Не для себя прошу — для всего государства Московского, для державы нашей, Господи! Ему бы только отца и сменить, о земле нашей и устройстве радеть, ему, разумному да незлобивому, кроткому да мудрому. Господи, Господи, не наказуй так меня, многогрешного, за грехи мои! Ему бы только жизни радоваться — ведь ничего еще и повидать не успел, ничем волю свою потешить. Бывалоча скажешь, делай по своей воле, улыбнется так светло-светло: государь-батюшка, я как ты, мне воля твоя слаще. Слова грубого никому не сказал, взглядом никого не обидел. Господи, за что! У четвертого гроба стою, а нет горше сыновьего, последнего. Троих сыновей ты у меня взял, двух дочек, без жены осиротил — меня, Господи, наказуй окаянного, меня! Как я без них? Как?
— Алешенька, государь-братец, будет, будет, родимый. Что ж теперь поделаешь, хоть сердце на кусочки изорви. Себя да нас пожалей. С царевичем на него понадеяться мог, а теперь — сколько еще ждать, покуда Федор в разум войдет? Девятый годок ему всего. Что с державой твоей станется, коли, не приведи, не дай, Господи, расхвораешься? Не накликай на себя да на нас беды, Алешенька, ой, не накликай. Она ведь, беда, не любит одна ходить. Положись на промысел Божий, ему покорись. Такая она у нас с тобой судьба — нешто человек ее перекроит? Послушай сестру старшую, послушай меня. Из старших одни мы с тобой остались, родимый. Выстоять надо, поначалу выстоять, а там, глядишь, время и поможет, братец.
— Спасибо тебе за сердце твое доброе, Аринушка, только и твои слова ласковые сейчас не помогут. Перетерпеть все придется. Перетерпеть…
— Оно и верно, государь-братец, ты сказал: перетерпеть. Может, в том и наказание твое — от него не уйдешь.
— Сестра, Татьяна Михайловна, в себе ли ты? Что государб-братцу говоришь? Опомнись, царевна!
— А ты меня, Арина Михайловна, не одергивай. Была молода, сама говорить не решалась. А на четвертом-то десятке, что уж. Можно и правду сказать.
— О какой ты правде, Татьянушка? Сам кругом себя виню: недоглядел за сынком, недосмотрел.
— Не о том я, государь-братец. Вспомни, как у тебя дела ладно шли, когда великий богомолец владыка Никон обок тебя был. Великий богомолец! Померещилось тебе, будто владыка власть царскую затмевает. А, может, и затмевает — милосердием да сочувствием к каждому нищему да обездоленному. Неужто забыл, что ни день владыка по тюрьмам да приказам ходил, милостыни николи не жалел — за тебя же, государь, молиться учил. Его молитвами и царевич Алексей Алексеевич на свет появился, и Федор Алексеевич, и Симеон Алексеевич. Не так разве? А теперь страдалец владыка в заточении томится, а ты жалишься, что дела наперекос идут. Даром, что ли, вся Москва владыку, как ты его ссылал, провожала, людишки навзрыд плакали. Кто ж теперь за тебя молитвы возносить будет? Чья молитва до Бога доходчивой окажется? Наказал нас всех Господь этими смертями, так покорись, призови в Москву владыку, помирись с ним, может, и вымолит всем нам прощение.
— Все ли, царевна-сестрица, сказала? Кажись, все. Теперь меня послушай. Не видать твоему владыке Москвы как ушей своих. Покуда жив, будет он в монастыре сидеть. И более чтобы разговоров этих у нас не было. Ты еще гнева моего, Татьяна Михайловна, не знаешь, ой, не знаешь!
— Да полно вам, полно, государь-братец, царевна-сестрица. Уймитеся, Господа бога ради. У тебя, государь, лишнее слово скажется, ведь не воротишь. Так что уйди, Татьяна Михайловна, сей же час уйди, слышишь!
19 мая (1670), на день памяти преподобного Корнилия, игумена Палеостровского, Олонецкого, и благоверного князя Иоанна Угличского, во иночестве Игнатия Вологодского, царь Алексей Михайлович хоронил верховного своего нищего, богомольца Павла Алексеева на Троицком подворье в Кремле.
— Всех собрал я вас — Афанасий Лаврентьевич, Артамон Сергеевич да тебя, Василий Александрович, — совет держать. Плохи дела на Дону да на Волге, куда как плохи. Совсем Стенька Разин разбушевался, удержу никакого на него нет.
— А воеводы-то что же, великий государь?
— Вот от них письма и пришли: ничего поделать не могут, подмоги да указаний просят. От указаний-то толку мало: как их отсюда дашь. А и с подмогой непросто. Больно много народу к разбойнику перебегает. Косяком народ к нему валит.
— Так ведь прошлой осенью он, никак, на Дон ушел.
— Ушел, Василий Александрович, да вместо Дону Царицын походя захватил. Воеводу Унковского едва не убил. Из тюрем колодников повыпускал. Кабаки открыл. Как с него воеводы, по уговору, ни требовали беглых выдать, наотрез отказал. Мол, нет у Разина такого обычаю друзей своих да сторонников выдавать. От вас бегут, потому что житья вы простому люду не даете, а у меня всяк по своему обычаю жить может. Так-то вот. А дальше уж ты, Артамон Сергеевич, расскажи. Южные тебе дела доподлинно известны.