Сокол против кречета
Шрифт:
Бату посчитал иначе.
– Дерзок ты! – прохрипел он злобно, и было непонятно – то ли хана и впрямь что-то возмутило в речах Пестеря, то ли он намеренно выказывает свое негодование, хотя сам его и не испытывает. Поди разберись тут.
– Не боишься, что я повелю срубить твою голову?! – прищурился хан.
«Ну прямо пардус, а не человек», – взяла старого боярина оторопь при взгляде на зрачки глаз Бату.
Своей яркой желтизной и хищным блеском они и впрямь удивительно напоминали тигриные в тот момент, когда зверь увидел свою будущую жертву и
Однако Пестерь и тут не испугался. Он лишь передернул плечами и все тем же учтивым, но твердым тоном заметил:
– Невелика честь, хан, убить безоружного посла. Ты и впрямь волен в нашей жизни. Тебе это не впервой. Смерти же не боится лишь глупый человек, но не зря в наших святых книгах сказано: «Род проходит, и род уходит, а земля пребудет навеки». Как бы худо мне ни учинилось, а долг свой перед Русью я должон сполнить, ну а потом как Господу угодно. Токмо не забудь – за меня не род встанет, но вся Русь исполчится и за погибель мою стократ отмстит.
– Ты грозиться ко мне приехал?! – пуще прежнего нахмурился Бату. – И не страшно тебе лаяться, сидючи у меня в гостях?!
– Собаки у ворот лаются, хан, а я речь веду. И не угрозы в ней, но вопросы. Ежели дашь на них ответы, то я свезу их своему государю, а нет – разведу руками. Мол, не восхотел хан Бату речи со мной вести. Прости, царь-батюшка, не вини неразумного, за то, что не сполнил я повеленья твово.
– Ты что же, его больше, чем меня, боишься? – осведомился несколько удивленный Бату.
– Боюсь я больше тебя, – ответил Пестерь. – Его же почитаю вместо отца.
– Каан Константин – твой отец?! – еще больше удивился хан.
– Родитель мой – боярин Хвощ, царствие ему небесное, – и Пестерь размашисто перекрестился, краем глаза подметив, как при этом жесте рука монгольского охранника, стоящего сбоку от него, нервно дернулась к рукоятке сабли. – А наш государь Константин Володимерович, всем людям, что на Руси живут, заместо второго отца. Пред ним провиниться так же грешно и стыдно, яко и пред родителем.
– Казнит, – удовлетворенно кивнул Бату.
– Гораздо хуже, – поправил его Пестерь. – Я сам себя стократ казню за то, что он мне доверился, а я исполнить не возмог. Потому сызнова вопрошаю, почто ты мир порушил? Почто слово свое ханское не сдержал? Почто чужие рубежи преступил? Опять же град сей на кой осадил?
– А вот последний спрос – лишний, – вновь озлился Бату. – Граду этому владыкой мой друг хан Мультек. Он сам попросил меня привести его к покорности. Неужто у каана Константина нет иных хлопот, кроме того, как за чужие города заступаться?
– Али неведомо тебе, что царь Константин и хан Абдулла ибн Ильгам на святых книгах друг дружке роту [81] в верности давали и обещались пособлять, ежели кто иной с мечом на их земли придет? – спросил Пестерь. – Мультек бека я ведаю. Есть такой. Но он, как я слыхал, молодший брат хана Абдуллы, и, покамест тот жив, нешто вправе ты на его земли нового хозяина ставить?
– Вправе, – мрачно ответил Бату. – Это право завещал мне мой великий дед, сотрясатель вселенной и покоритель тридцати государств и народов, – пояснил он, поневоле испытывая уважение к этому бесстрашному смельчаку, который, казалось бы, не чувствовал ни малейшей боязни оттого, что совсем рядом с ним стоит верный хану турхауд, и не один, а целый десяток.
81
Рота – клятва (ст.-слав.).
«Неужто дерзкий не понимает, что стоит мне только кивнуть, и его голова тут же покатится с плеч?! Неужто он так убежден, что пока представляет своего каана, я не посмею этого сделать?! – спрашивал себя Бату и… не находил ответа. – А может, и впрямь кивнуть? Тогда и у остальных спеси поубавится».
Он уже хотел было это сделать, но потом передумал.
«Кто не знает, чем живут и о чем думают его враги, подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Отрубить ему голову я всегда успею, но вначале пусть он расскажет мне о своем повелителе и его замыслах, которых я пока не знаю. Слишком уж уверенно он себя держит. Значит, на то есть причина. Ладно. Пусть так».
Бату благосклонно кивнул в ответ на очередную дерзость посла и миролюбиво заметил:
– Ты говоришь о Руси, я же – об этих землях. Мой славный Субудай-багатур бился с урусами, и по его рассказам я знаю, что вы храбры и сильны. Я тоже убедился в истинности его слов. Эти же люди недостойны иной доли, ибо смирный конь одинаково везет и хозяина, и вора.
– Выходит, Мультек вор? – удивился Пестерь.
Бату осекся. И впрямь он ляпнул что-то не то.
Хоп. Зайдем не с головы, а с гривы.
– А почему ваш каан не приехал ко мне сам? – осведомился он. – Помнится, прошлой зимой я приезжал к нему, и он почтил меня своим гостеприимством. Мне бы хотелось отплатить ему тем же.
– Ты уже заплатил, зазвав к себе двадцать тысяч его воинов, которым никогда не вернуться из гостей, – скорбно ответил посол.
– Когда знаешь, что конь лягается, не стоит лезть к нему с хвоста, – невозмутимо пожал плечами Бату. – Я бы не стал их убивать, но они не захотели покорно склонить свои головы. Что же мне оставалось делать? – развел он руками.
– Склонить для того, чтобы твоим воинам было удобнее их рубить? – не удержался от издевки посол.
– Для того, чтобы остаться в живых! – И раздражение вновь охватило Бату.
«Нет, он все-таки слишком дерзок, чтобы дожить до сегодняшней ночи», – подумал хан и вопросительно посмотрел на ближайшего к Пестерю тур-хауда.
Воин впился в лицо Бату, силясь понять, что от него хотят.
«Ты готов?» – вопрошал ханский взгляд.
Повинуясь ему, охранник еле заметно, на вершок, не больше, вытянул саблю из ножен, но тут Вату вновь перевел взгляд на посла, желая кое о чем спросить его перед смертью, и рука турхауда вновь замедлила ход.