Солдат великой войны
Шрифт:
– Вы могли бы как-нибудь его обозвать.
– Он бы подумал, что я ему льщу.
– Могли толкнуть, ударить. Он бы разозлился.
– Скорее рухнул бы как подкошенный.
– Вы могли вызвать его на дуэль.
– Полуслепого толстого старого карлика с трясущимися руками и тиком? Он бы посмеялся.
– Как же вы это сделали?
– Ты не поверишь.
– Поверю, не сомневайтесь.
– Не поверишь, но это правда. Во-первых, его предстояло найти. Я пришел в тот огромный зал в военном министерстве, где Орфео восседал на возвышении над остальными писцами. И обнаружил, что там никого нет, если не считать флагов разных бригад и дивизий, и возвышения тоже нет. Толстый парень из кабинета чуть дальше по коридору, увидев меня, закричал: «Ты! Ты! – и замахал рукой, подзывая меня. – Я увидел твое изумленное лицо. Ты, наверно, бывал здесь, когда война велась из того зала. – Я кивнул. –
– Что такое coitus interruptus? – спросил Николо.
– Coitus – заниматься сексом, – ответил Алессандро, – а interruptus – когда это внезапно прекращается.
Николо захохотал.
– Кому захочется interruptus?
– Как, по-твоему?
– Не знаю. Но, думаю, это глупо. Зачем останавливаться, если ты уже начал? Зачем начинать, если собираешься остановиться? Я думал, в сексе останавливаются постепенно, как утка, приводняющаяся на поверхность пруда.
– Да, но ты можешь представить себе что-то, почему может возникнуть необходимость остановиться в определенный момент?
– Нет.
– Хорошенько подумай.
– По случаю праздника?
Алессандро поморщился.
– Да не знаю я! Чего вы от меня хотите? Мне ужасно хочется заняться сексом. Хорошо. Некоторые люди останавливаются посередине. Бум! Это их проблема. Не хочу о них даже говорить. Забудем о них. Невероятная глупость идти в армию после войны.
– А как насчет детей?
– Что насчет детей?
– Иметь детей.
– В смысле – иметь детей? – в отчаянии воскликнул Николо.
– Они могут появиться.
– И что?
– Может, это веская причина для того, чтобы резко прерваться?
– Чтобы у тебя появился ребенок?
– Нет, идиот! Чтобы не появился!
– Не понимаю.
Алессандро сел.
– Как, по-твоему, появляются дети?
– Мать и отец что-то делают перед сексом – с тряпкой, или каким-то высушенным растением, или сваренным вкрутую яйцом, которое отец кладет в мать или что-то в этом роде с помощью резиновой груши и стеклянного блюда.
– Нет, – сказал Алессандро. – Не совсем так.
– Нет?
– Нет, ты просто должен заниматься сексом. Если женат – пятьдесят раз, если не женат – один.
– Вы шутите!
– Я не шучу.
– Я думал, надо сделать что-то еще.
– Больше ничего не требуется.
– Хорошо, буду знать, – кивнул Николо, – потому что, вы понимаете, я могу… вы понимаете.
– Теперь ты видишь, как безумен мир, Николо? Каким бы он ни был неописуемо прекрасным. Представить себе не мог, что в последние часы жизни буду сидеть на камне под звездным светом на горном склоне, объясняя азы половой гигиены ученику с пропеллерной фабрики.
– Что ж, теперь я знаю.
– Хорошо.
– Так что там с Орфео?
– Что с Орфео? Этот толстый парень спросил: «Помнишь сотни людей, которые сидели там за столами?» Я ответил, что да. «Все приказы и коммюнике проходили через них, и, если ты пообещаешь никому не говорить, я расскажу тебе кое-что, что поразит тебя до глубины души». «Что?» – спросил я, делая вид, что не в курсе. «Ни один приказ, ни одно коммюнике не уходили в том виде, в каком поступали в этот зал. Если в поступающем приказе говорилось: «Продвинуться на двадцать километров, повернуть направо, войти в соприкосновение с противником и удерживать позицию на фланге, пока основное наступление будет развиваться на юге», то в исходящем могло значиться: «Продвинуться на пятнадцать километров, повернуть налево и менять позицию по мере необходимости, в зависимости от проведения отвлекающих маневров на востоке». Или морской приказ. Координаты ставились другие, менялся тип корабля. Клянусь Богом, итальянские корабли отправлялись в Полинезию, а японские каким-то образом попадали в Средиземное море. Ты знаешь, сколько человек погибло, хотя могли остаться в живых? А сколько не погибло, хотя изначально их посылали под пули? Я не знаю, что ели в армии. Однажды весь запас армейской корицы отправили зенитной батарее в Тревизо. Им пришлось есть корицу всю войну – двадцать две с половиной тонны, а остальные не получили и щепотки. Пехотный батальон на границе с Францией получал вагон за вагоном трубочного табака, а на один крейсер, клянусь, несколько месяцев не поставлялось ничего, кроме паштета из анчоусов». Я сказал толстяку, что то, что он рассказывает, в полной мере соответствует армейской жизни, какой я ее видел, и спросил, почему он не попытался все это остановить, раз уж знал о происходящем. Он ответил, что пытался, обращался к генералам и штатским чиновникам, рассказывал обо всем, но слышал от них: «И что? Мы же побеждаем». Мы победили, Николо, но потеряли как минимум семьсот тысяч убитыми и во много раз больше ранеными. Создавались специальные комиссии, чтобы подсчитать наши потери, но из-за неразберихи в архивных материалах цифры уж слишком разнились, чуть ли не на сотни тысяч. Поэтому никто не знает, сколько итальянцев погибло на войне. Вполне возможно, что сто, а то и двести тысяч так и остались неучтенными, исчезли. Тогда как потеря одного человека должна останавливать мир. Я спросил его, почему приказы менялись, и он ответил: «Из-за карлика, из-за маленького, похожего на летучую мышь существа, Орфео Кватты. Он сидел на возвышении посреди зала. Занимал должность главного писца. Остальные видели в нем Цезаря Августа». «Разве его нельзя было заменить?» – спросил я. Толстяк улыбнулся. «У него в сейфе лежали печати, бланки приказов, назначений, заявлений, деклараций и указов. Он создал правительство в правительстве, мог назначать на должности и менять жалованье, отправлять своих врагов в маленькие города Калабрии и награждать прихвостней синекурами. У него случались приступы безумия и мании величия, когда он восседал на возвышении, а писцы в ужасе вжимали головы в плечи, притворяясь, будто ничего не слышат». Мы говорили долго. Он сказал, что все хотели убить Орфео, только об этом и мечтали. «Но никто его не убил, – заключил он, – так же, как никому не удается ласкать самую прекрасную женщину на свете». «У самой прекрасной женщины на свете всегда есть любовник, так?» – спросил я. Разумеется, пришлось ответить ему. Тогда я добавил: «А значит, есть кто-то, кому удается к ней прикоснуться».
«Да», – согласился он. «Тогда, – сказал я, – кто-то должен убить Орфео. И кто-то убьет». «Нет, – возразил он. – Никто и никогда». «Как его отсюда убрали?» – «Война закончилась. Все равно что воду спустили из полной ванны». – «Куда он отправился?» – «На следующее утро я тоже там побывал. Он жил в пещере, вырытой в основании Тестаччо».
– Где это Тестаччо? – спросил Николо.
– Ты знаешь, где пирамида?
– Да, в Египте.
– Нет. Я про ту, что в Риме.
– В Риме есть пирамида?
– Ты когда-нибудь ездил в Остию?
– Да.
– Как?
– На поезде.
– Не обращал внимания на пирамиду напротив железнодорожного вокзала?
– То сооружение?
Алессандро так энергично кивнул, что Николо увидел ответ даже в темноте.
– А ты что подумал?
– Я думал, там что-то строят, и пока не закончили другую сторону.
– Нет. Это пирамида. А дальше по улице, за протестантским кладбищем, большой холм, который называется Тестаччо. Он практически весь из разбитых амфор, которые использовали как балласт на кораблях, которые швартовались в Тибре. Они понимали, что река обмелеет, если будут сбрасывать туда осколки, поэтому сваливали их в одно мест, и в итоге получился холм. В этом районе также расположена Маттатойо [101] , а люди, которые там живут, такие бедные, что даже не могут просить милостыню на улицах в других частях города, чтобы тамошние жители не возгордились от своего богатства. Ты, я, да и любой другой отшатнулись бы от стариков с блестящими глазами и почерневшей кожей, которые едва передвигают ноги, зная, что жить им осталось пару недель. Разница между мной и ими только в том, что я чистый и могу говорить.
101
Маттатойо – крупная скотобойня.
– Не такой уж вы и чистый, синьор. Вы весь в пыли, а глаза у вас горят, как у волка.
Алессандро улыбнулся:
– Как у волка?
– Как у волка.
– Ладно, я не чистый, сердце сдает, и я лежу на земле, но все еще могу говорить. Я говорю, и быстро, так?
– Быстро – не то слово.
– Хорошо, – в голосе Алессандро послышались довольные нотки. – А ты, как я понимаю, не возражаешь.
– Расскажите мне об Орфео до того, как умрете, – Николо показывал, что юмор ему не чужд.
– Я не умру, пока не станет жарко.
– Откуда вы знаете?
– Потому что я так хочу, и так будет.
– Если бы вы не сказали мне про свое сердце, я бы и не узнал.
– Я хочу умереть.
– Почему?
– Я готов.
– Вы устали жить?
– Я давно уже устал от этого мира, а теперь я уже наполовину в другом. Не такой уж он и неприятный. Не темный. Совсем наоборот. Это земля света, и скоро я начну спрашивать, не парю ли я в воздухе.
– Вы хотите, чтобы я остался с вами?