Соленая Падь
Шрифт:
Мещеряков выслушал, подумал и сказал:
– Вот, товарищ Петрович, история: только человека стало побольше других видать - на трибуну он залез или во взводные вышел, - он уже за себя не толкует, толкует за народ. Народную волю выражает либо народный гнев и суд, до чего бы ни довелось - везде у него самое народное. Колчак, гад, и тот объявляет: "Мы - народ...", "От имени народа...", "Ради народного счастья..." Но ты скажи, товарищ Петрович, как это на себя взять: прийти в главный штаб, вот как я пришел, и тут же заговорить от народа? Не умею. Не научился еще. Как-никак научился
Петрович веточку березовую с единственным листочком потрогал...
– Ты уже сейчас о чем мечтаешь, товарищ Мещеряков, не на Курейский ли край своей деревни забиться? В свою избу?
Мещеряков прикрыл глаза.
– Стал уже ее забывать, за войной этой, свою избу. Но только вот что: я тогда скорее всего товарища солдата и партизана обману, когда у меня в голове, кроме мыслей о необходимой победе, еще и другое что-то будет. Скажу не более того, что знаю: восстановим Советскую власть - она с умом будет дальше делать, и не хуже меня, а несравненно лучше, потому что первый шаг, первая победа для того и делается, чтобы самое лучшее пошло в ход! Мещеряков примолк, глянул на Петровича и вдруг очень строго спросил у него: - Вот еще что. Вижу-то я тебя первый либо второй раз, не более того. Кто ты такой?
Петрович чуть замешкался. Мещеряков еще требовательнее спросил:
– Какого года рождения, товарищ командир полка?
– Тысяча восемьсот семьдесят шестого, товарищ главнокомандующий! ответил Петрович и встал - руки по швам.
– С какой местности?
– Из Нижнего Новгорода!
– Теперь скажи, сколько же лет ты находишься в военной службе, товарищ комполка? Если взять в сумме - сколько лет?
– Нету у меня никакой суммы, товарищ главнокомандующий!
– ответил Петрович.
– То есть как? Что же ты служил в своей жизни: год, два, три или десять?
– Три месяца был на германской, три - в рабочем красногвардейском отряде, два - в партизанской армии. Все!
"Ах ты варнак!
– сердито подумал Мещеряков, - тоже мне командир и допросчик - испытывает главкома!"
Не стал дальше Петровича о его жизни расспрашивать. Отложил на после когда-нибудь. Вздохнул и сказал:
– А ведь я что надумал нынче? Надумал свести полки в дивизии, после на совещании командного состава проголосовать кандидатуры комдивов. И - твою кандидатуру.
– Ну, это нехорошо, товарищ Мещеряков! Я же тебе только что говорил: опыта нет...
– сказал Петрович.
– Боевой опыт недостаточный.
– Отказываешься? А ежели революция требует, чтобы ты стал комдивом? Ты что же - это требование не исполнишь? И - не поймешь?
Но не сердито сказал это Мещеряков Петровичу. На белесовато-рыжего этого человека он ничуть не сердился. Он задумался...
Шел к месту, где оставался коновод.
В обратном порядке миновал дорогу, на которой встретился нынче с Дорой, миновал боковую линию окопов, несуразную, никому не нужную, может быть даже вредную,
Народу страдовало, пожалуй, даже больше, чем до обеда, только сдвинулся он в глубину полей, хлеб убирался теперь не только на той местности, где предстояло разыграться сражению за Соленую Падь, но и на дальних подступах к этому полю. Где-то там все ложилась пшеница в горсти, в валки, и вязали ее потные, горячие бабы с подоткнутыми подолами домотканых юбок, охрипшие мужики погоняли лошадей в косилках и самосбросках, метали снопы на подводы, и подводы, груженые и порожние, текли в разные стороны - одни медленно, а другие быстро - пыльными дорогами-большаками, невидимыми проселками, просто без следа - по стерне.
Кипел народ, как будто бы вот-вот уже должно было заняться сражение, кони ржали громко, тревожно и в то же время торжественно, в сентябрьски синем небе таяли последние обрывки белесой дымки, и плыли своими путями крутые чуткие облака. Будто знали о близкой и дальней судьбе всех этих мужиков, баб, и ребятишек, и коней, но до поры спешили унести за горизонт свои тайны.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Только вошел Мещеряков в главный штаб, как в коридоре опять встретил Брусенкова, Коломийца, Тасю Черненко.
Все они были серьезные очень, особенно начальник штаба.
А встречали его с почетом - трое одного. Хотели представить свой главный штаб, свою власть во всей красе. "И понятно!
– подумал Мещеряков. Войну воевать - это каждый мужик может, его этому на действительной учили и на фронте. А вот власти его никто не учил. Даже наоборот - всегда ему внушали, что власти он коснуться не может... Ну что же, поглядим, что это такое - наша мужицкая власть.
– Поплотнее надвинул папаху.
– Поглядим!"
Тепло сильно было в папахе. Жарковато. Но и ждать, покуда придет зима, тоже можно не дождаться.
Тут откуда-то подошел еще Лука Довгаль Станционный, этот с Ефремом поздоровался приветливо, и все вместе начали обход главного штаба по отделам. Начали с посещения отдела народного образования. Он по коридору первым был - в бывшей кухне кузодеевских хором помещался.
До сего времени пахло здесь щами, печеным хлебом, вареным-пареным еще каким-то, а с большой печи, с одного ее угла, торчали черенки ухватов. Вся же остальная печь, и шесток, и два подоконника, и все четыре угла комнаты завалены были книжками.
За большим кухонным столом, сильно порезанным ножами и сечками, каждый спиной к небольшому узкому оконцу, сидели двое - заведующий отделом и его заместитель, он же секретарь.
Они сидели, а посреди пустой половины комнаты перед ними стоял посетитель - еще молодой, с русой бородкой, румяный священник. Ряса на нем была чистенькая. Аккуратный батюшка.
Когда распахнулась дверь и один за другим вошли Брусенков, Довгаль, Черненко Тася, Мещеряков, а чуть позже еще и Коломиец - батюшка потеснился в угол, а завотделом народного образования и помощник его встали. Помощник старый-старый учитель - загасил желтым пальцем цигарку и бросил ее под стол. Но оба они тут же и сели снова, поздоровались с вошедшими уже сидя.