Соленая Падь

Залыгин Сергей Павлович

...Канарейка в клетке. Не клетка, а терем с башенкой, как бы умел чирикать, то и сам поселился бы в таком. Но все это - не само по себе, а рядом с карточками.

На карточках происходила жизнь - фотографом была заснята и начиналась с грустной лошадиной морды. Лошадь в станке, одна передняя нога слегка подтянута к брюху, забинтована, а еще располосована вдоль глубоким шрамом. Рядом с лошадью "смирно" стоят двое в халатах: на одном, бородатом, офицерская фуражка, а в руке железный какой-то инструмент - это был, сразу можно догадаться, ветеринарный доктор в военной службе; другой же, крепкий малый с уздой в руке,

с фуражкой набекрень, - ветеринарный санитар, он же будущий прасол.

От фотографии будто и сейчас еще пахло конским потом и карболовой кислотой.

Значит, так: моряшихинскому парню повезло в военной службе сделаться конским санитаром, а далее уж известно и видно было все, что произошло: он верный глаз на скотину, особенно на коней, в этой службе приобрел и, вернувшись домой, в память наставника своего, ветеринарного доктора, отрастил бороду, а дальше - повел и повел дело, стал торговать скотом и в Понизовской, и в Нагорной степи, и шло у него к тому, чтобы открыть свой собственный конный завод. Уже снимался на карточки в обнимку с призовыми жеребцами, молочным скотом тоже не брезговал, рядом с его бородой были и тяжелые бычьи головы, и коровы в полный рост, с медалями на шее и лбах. Были тут и похвальные свидетельства от военного ведомства за поставку армии конского поголовья.

На скотину Мещеряков не очень бы и смотрел, не очень ее запомнил, если бы этот плотный ряд не прервался особой карточкой. В коричневом цвете, крупный - был портрет Евдокии Анисимовны в подвенечном платье и ее супруга в круглой шляпе. Фотография поясная - она сидела, а он, должно быть, стоял позади, чуть возвышаясь над ней. Евдокия Анисимовна выглядела заметно моложе, чем нынче, - лет на десять, на двенадцать, - но все равно была очень похожая на себя нынешнюю, уже тогда полная, будто вот-вот и совсем перезревшая. Лет двадцать пять ей было... Немало. А не перезрела окончательно и по сю пору.

Прасол на карточке гордый, Евдокия Анисимовна - счастливая. "Ну и что?
– подумал Мещеряков.
– Ну и что? Хорошо, что счастливая. А то бывают которые - не испытывали счастья ни разу, так они очень неинтересные - не знают, чего искать..."

– Су-у-у-хой бы я ко-о-о-роч-кой пи-и-та-а-а-лась!

И перебивал этот голос Петрович, эту несказанную тоску по сухой корочке:

– Я тебя тоже понял: ты приказ Крекотеня пошел и выполнил. Как герой. Тем самым доказал, что он был вредным, приказ, никуда не годным. Потому что самое лучшее его выполнение ничего не дало. Доказал ты свою правоту, но ведь и свою слабость тоже доказал. Не смог обиду преодолеть! Личность восторжествовала в тебе, и ты стал ее рабом! Побывал рабом - хватит! Хватит же! Слушайте все!
– крикнул вдруг он громко.
– Слушайте, может, момент этот - роковой для нашего движения, для той самой победы, о которой главком только что так хорошо провозгласил?

– ...И-и тем до-о-овольна-а-я была...
– прислушались и услышали командиры.

Гришка Лыткин, еще больше пьянея, глядел на Петровича, будто боялся за него. После перевел взгляд на Мещерякова.

Тот объяснил Петровичу:

– Личность ковыряешь? Что тебе от нее надо? Хочешь, чтобы я воевал, но - без нее? Это невозможно! Хочешь, чтобы я сию же секунду прекратил свою и вообще всю партизанщину - этого нельзя! Каждому делу и занятию, когда они начаты, должен

быть свой собственный конец. Нету этого конца - не мешай! И пусть другие, а не только я, дадут тебе объяснение!

– Мы скажем! Мы объясним!
– снова крикнул тогда комполка двадцать четыре - понял, что это ему главком поручает ответ.
– Ребята! Может, поведем Петровича за амбарушку и объясним? Около стенки?

– Дальше уже некуда слушать о своем герое, о товарище главнокомандующем!
– поддержали комполка двадцать четыре.

– Надоела канитель!

Петрович еще крикнул:

– Товарищи, может быть, сию минуту, в этот самый миг белые берут Соленую Падь!

А ему снова ответили:

– Победы наши мараешь! Сам сперва столь же белых накроши, после объясняй, как это делается, каким путем!

– Бросьте вы, ребята, - сказал Мещеряков, а четверо уже к Петровичу подошли, окружили его. Пошатываясь, зорко вглядывались друг в друга: кто протянет руку, чтобы Петровича - рыженького, невысокого - первым схватить? Первый схватит, а тогда и все остальные за ним. Ждали первого...

– Бросьте, - повторил Мещеряков.
– Тут среди нас имеется Брусенков - он может сделать лучше всех. Брусенков! Отработаешь Петровича? Покуда он все еще не окончательно мой комиссар...

А Петрович, твердо стоя среди четырех пошатывающихся фигур, сказал:

– Я все равно вас обоих буду разоблачать! Вы победы имели, это правильно: Мещеряков - в сражениях, Брусенков - в гражданском главном штабе, но революции - ей одних побед над врагами слишком мало! Ей нужны победы над победителями! Над самим собой она требует побед! Чтобы в каждом торжествовало революционное существо, чтобы мы побеждали в себе гадов! Мы боремся против стихии или за то, чтобы ей овладеть, - это одно и то же. Но с разных сторон боремся: с одной стороны - Брусенков, с другой - я и Кондратьев, товарищ Жгун. А ты с какой стороны, Мещеряков?

– Ну, зачем же это ты обоих сразу нас подвергаешь?
– удивился Мещеряков.
– Обоих? И меня и Брусенкова сразу?

– А для его, для интеллигента, он только и может быть сам хороший со своими вопросами и мыслями, - сказал Брусенков.
– Остальные-прочие - для его сплошь сиволапые...

– Отставить!
– вдруг крикнул тогда Мещеряков. Бешено глянул, потом прикрыл глаза ладонью. Тише повторил: - Отставить... И тебе, товарищ Петрович, тоже!

И Брусенков отставил, и те четверо, которые Петровича окружали, расселись по своим местам, а Мещеряков потянул Петровича за рукав, посадил рядом и спросил:

– Слышишь?

Теперь уже другая была песня:

– Все-е-е от-дал бы, чтоб быть с то-о-об-ою...

Под эту песню успокоились...

– Умный ты, Петрович. А вот скажи - с женой я всю жизнь, вечно, и за полдни каких-нибудь или за неделю ничего от меня не убудет. Но никогда это женой понято быть не может... Никогда! Не то - жадность, не то - сами они не знают, отчего такие? Из жалости, конечно, можно ни на шаг из дома не уходить, так неужели ей жить охота с жалостью?! Ты умный, а тоже не поймешь? Нет?.. Женщин и жен любовь по рукам-ногам связывает, они и от нас того же хотят. Странно! И - чего ради? Никто не знает! Слушай - мне говорили, будто еще до того, как ты стал краснодеревцем, ты еще матросом плавал по морям? Правда, нет ли?