Соленая Падь
Шрифт:
– А за стол я тебя не сильно приглашаю!
– сказал Мещеряков незваному гостю.
– Все ж таки невозможно!
Ну, он все равно был довольный, мужик: чокнулся с главнокомандующим. И у гостей аппетит от карасиного золота еще больше разыгрался.
Один только Петрович оставался серьезным.
– Ефрем, ты мне веришь?
– Покуда не уговариваешь, верю.
– Помнишь, ночью, под Малышкиным Яром, в кошаре хотел я тебя схватить?
– Недавно было, помню.
– Жалею, что не сделал.
– Не понимаешь ты!
– сказал Мещеряков.
– Это же нужно было - выполнить приказ подчиненного мне Крекотеня, а свои планы и приказы
– О Крекотене не вспоминай, Ефрем. Ни к чему...
– Убитый?
– Расстрелян.
– Уж не по моему ли устному приказу? Который я тебе все тогда же, под Малышкиным Яром, сказал?
– По этому самому приказу. Да.
Мещеряков глотнул из стакана, вынул платок, вытер лицо... Рассмотрел Петровича заново - буроватого, небольшого, живого... Вспомнил про него, как в бою, в темной улице селения Малышкин Яр, он отчаянно-храбро пострелял двух или трех беляков, хитро их обманув. Вспомнил, что Петрович нынче - чуть ли уже не комиссар при нем самом. Спросил:
– Ты сделал?
– Нет, не я. Я только о твоем приказе сообщил. Правильно ли или неправильно сделал, но только сообщил.
– Он сделал?
– кивнул Мещеряков в сторону Брусенкова.
– Товарищ Брусенков?
– Он.
Брусенков разговор не слушал, все, что говорил Петрович, ему давно было известно, но тут понял, о чем речь, обернулся, ткнул себя в ворот черной расстегнутой рубахи, кивнул: он и сделал.
– Интересно...
– ответил кивком же Мещеряков Брусенкову.
– Интересно! Стал негромко рассуждать: - А если - по-человечьи: он же тебе дружок был, Крекотень, он же по твоему настоянию оставался в ненужной должности командующего фронтом. Для чего же ты Крекотеня в этой самой должности оставлял - чтобы его фигурой повседневно грозить другим? Или чтобы при случае самому же стрельнуть в него? Списать на него какие хочешь грехи, поскольку должность ненужная? Сможешь ответить, товарищ Брусенков?
– Конечно, смогу, - тихо, как-то очень скромно ответил Брусенков. Нету того вопроса, на который в здравом уме человек вовсе не может ответить. Конечно!
– Так я слушаю!
– Ты и сам хорошо это знаешь: у каждого командующего должон быть резерв. Как и каким способом он его использует - этого он долгое время не знает, это подсказывает обстановка. Обстановка подсказала.
– Толково...
– сказал, подумав, Мещеряков.
– Еще вопрос. Обратно к тебе, товарищ Петрович. Кто же нынче командует заместо товарища Крекотеня? Опять же - он?
– Он, - подтвердил Петрович.
А Брусенков точно тем же движением руки снова ткнул себя в грудь и снова кивнул.
Больше Мещеряков узнавал - меньше ему становилось понятным: зачем они оба здесь, Брусенков с Петровичем? Зачем они в сопровождении роты спасения революции? Может, им обоим одного Крекотеня мало?
Выпили. Закусили. И как только что Мещеряков представлял себе Куличенко - брюхатенького, лихого, так представил теперь заметно уже седого, но крепкого - косая сажень - Крекотеня. Угловатый был мужик. Неторопливый, совсем не по-военному медлительный. Наверное, потому, что очень уж земляной был. Мужики - все земляные, но тот каждым шагом к земле прирасти был готов... Выбирали летом руководство объединенной армии - он сам хотел сдать высокие командные полномочия, пойти на полк, даже на батальон, вообще пойти, куда пошлют. Но тогда главный штаб Соленой Пади, товарищ Брусенков, этого не допустил.
Прасолиха
– Ве-ежал бродяга с Сахали-ина-а-а... Ефрем Николаевич, товарищ главнокомандующий, жду вашего голоса!
– Звери-и-иной у-зко-о-ю тропой...
– тотчас пропел Мещеряков высоко и звонко. Поднял стакан, как бы чокаясь с хозяйкой на другом конце стола.
– Ты пойми, Ефрем...
– сказал ему Петрович.
– Ну кого тут поймешь? Кого? Понимать - это который раз не для нас, товарищ мой Петрович! Не всегда для нас. Пробовали - делали всеобщие планы военных действий. Не получается. Не выходит. А тогда - пускай идет как идет... Зве-е-риной у-у-зкою тропой-о-ой.
– повторил во второй раз так же звонко и совершенно в такт низкому прасолихиному голосу.
Гости притихли. Услышали эти голоса, почувствовали сильную песню.
– Позор всей твоей жизни, - снова шептал Мещерякову Петрович.
– На краю пропасти стоишь. Одной ногой - там...
– Выпили мало. Выпьем - все нам будет ясно. Как божий день! Ну!
– И вдруг звонко, голосисто крикнул: - Веселая жизнь! Забавная!
– Оглянулся. Верно, что ли, говорю, Брусенков?
Брусенков, не улыбнувшись, сказал:
– Почто же не верно?
– Внимательно присмотрелся к Мещерякову.
А Мещеряков сам к себе так же присматривался - то ли он загуляет окончательно, то ли нет, - не сможет нынче хмель его одолеть? То ли будет и дальше думать, разгадывать, то ли предастся веселью?.. Все перемешалось нынче - партизанщина!
Но еще спустя время вдруг сказал решительно:
– Извиняйте, хозяева, а мы, по долгу службы, которое-то время должны отсутствовать среди вас. Когда не сильно затруднительно, подайте нам и еще со стола в амбарушку. Карасиков и прочего. Будьте любезные!
– Уже от дверей приказал: - Которые здесь находятся командный состав - прошу проследовать за мной!
Хозяйка смолкла на полуслове, он ей снова сказал:
– Мы с вами нашу песню, Евдокия Анисимовна, вскорости допоем! Запросто!
Евдокия Анисимовна и подавала гостям. Амбарушка была прилажена к сенцам, но вход в нее - через ограду, через низенькую скрипучую дверцу.
И Дора тоже подавала.
Она стала на квартиру к прасолу, Наташке велела приглядеть за Ниночкой, сама принялась хозяйке помогать. Вошла в полутьму амбарушки, прищуриваясь, оглядела мужиков. Мужики только что расселись по чурбакам, по скамейкам, уже сильно выпившие начинали все снова... Ефрем сидел спиной к дверям, и Дора только сказала, чтобы он услышал:
– Мужики, мужики! Что с вами будет?
– Поставила плошку с огурцами прямо на пол. Еще спросила: - Что будет?
Прасолиха, тоже приладив огромную сковороду на чурбак, тронула Дору за локоть:
– Пошли?..
В тот миг Дора и хотела толкнуть прасолиху в могучую праздную грудь, не выкормившую ни одного человека. Но вместо того сказала: "Пошли". От прасолихи уже сильно пахло вином, еще - перестоявшей квасной гущей...
Женщины ушли, встал Петрович и сказал:
– Товарищи! Все больше, все сильнее и беззаветнее массы борются с колчаковским игом. Борьба достигла невиданных размеров! А мы - мы чем дальше, тем меньше имеем революционного права полагаться на стихию! Движение может пойти по разным руслам, может расколоться! Может быть утоплено в крови! Но мы не обуздываем стихию, мы сами стихийно действуем. Я уже товарища Мещерякова ставил в известность, какие происходят печальные события...