Солнце любви
Шрифт:
Ольга Ипполитовна закурила тоненькую коричневую сигаретку (дамскую, американскую).
– Третьего дня заявился Ангелевич, Жени не было дома. И уговорил меня, а я — твоего дядю. Слушай, двести пятьдесят долларов на земле не валяются.
– Да конечно. Стало быть, квартиру Ангелевич оплачивает?
– Ее папа каким-то боком связан с шоуменом, вот и балует дочку.
– Новый буржуа, — вспомнил Петр.
– Да, работает киллером.
– Кем? — изумился он, а из квартирных недр донеслось ржанье Ипполита.
– То есть дилером. в общем, какой-то посредник, я не в силах запомнить
– Почему?
– Она мне не понравилась. Что-то в ней. не то, скользкое. Ты скажешь, стареющая дама необъективна к юному существу. И это, должно быть, есть, не спорю, но.
– Да ну, Оль, я обаятельней тебя женщины не встречал.
– Спасибо. В общем, нечто почти неуловимое меня тревожит.
– Что тебя тревожит, душа моя? — подхватил вошедший в гостиную дядя — явно с процесса — безукоризненный джентльмен в траурной «тройке». Эта пара — их удивительная многолетняя любовь — служила для племянника идеалом недосягаемым.
Жена пояснила:
– Протеже Ангелевича.
– Жиличка наша? А что с ней?
– Знаешь, она редкая красавица.
– Серьезно? Надо поглядеть.
– Как будто позировала Боттичелли.
– Думаешь, она сумеет оттягать у меня квартиру?
Вновь хохот невидимого Ипполита.
– Да ну тебя! — жена, капризно.
– Устроит публичный дом? Ну, так прогони ее — и дело с концом. Я вообще был против этой аферы.
– И я! — опять Ипполит.
– Все, обедать! И непременно с шампанским, я сегодня выиграл сложнейший процесс.
При слове «шампанское» из своей комнаты выкатился Поль и сразу поинтересовался, сколько «папочка огреб». «Не в том суть, — отвечал папочка смущенно, словно застигнутый на тайном пороке, — дело очень интересное». Значит, защищал практически бесплатно. Евгений Алексеевич своего не упускал, конечно, и все же в принципе тесть был не совсем прав, упрекая его в защите «плутократов»: как художник, работающий на заказ, иногда не может устоять перед созданием бесцельного, в финансовом отношении, шедевра — так и дядя порой не упускал дела «дешевого», но таящего сильную, драматически трогательную коллизию; спасал «по совести» невинных убийц — и частенько побеждал. Однако размазывать «благодеяния» не любил — тайная, благородная страсть. Хотя случались и такие курьезы: в семье до сих пор посмеивались, вспоминая, как беззаветно и бескорыстно боролся адвокат за одного бедного страдальца, который, благополучно избежав наказания, преподнес Евгению Алексеевичу чрезвычайно ценный портсигар червонного золота с гравировкой: медицинский символ — «смерть курильщикам».
Сегодня был явно день победы, стол цвел чайными розами, радовал прекрасными яствами (Ольга Ипполитовна хозяйка превосходная и сама лакомка), шампанское играло в бокалах. но Петр, под впечатлением прошлого вечера и сна, был весьма умерен.
Обсуждали вчерашнее «самосожжение», пересказывали романтические небылицы (Ольга и Поль, перебивая друг друга): будто бы иностранец, чуть ли не швейцарец, погиб из-за любви к русской девушке.
– Швейцарец? — сомневался дядя. — Из-за любви? Не верю!
Жена стояла на своем:
– Я сама утром слышала в «колбасной». Он врезался в стену швейцарской фирмы.
– Почти на родине помер, да? Не верю!
– Заладил, как Станиславский.
– А ты у меня дите малое.
– Помиритесь на литературном варианте, — вставил сын с умненькой усмешечкой. — Иностранец-демон у Патриарших вводит в грех атеиста Берлиоза. Как ты на это смотришь, Романыч? Ведь правда эстетически красиво и завершенно?
– Это не литература, — подал голос двоюродный брат; до чего он был привязан к дядьке, до того не переносил его сына. — Это первая смерть на моих глазах. я имею в виду — насильственная.
– Как насильственная? — удивилась Ольга Ипполитовна.
– В смысле — противоестественная, насилие над собой. Вы не слышали его крик из огня.
– Петруша, ты здоров? — осведомился адвокат, прихлебывая мелкими глотками золотистое зелье. — Вид у тебя бледный.
– Вчера перепил с Подземельным.
– Нашел тоже с кем. — начал дядька, но добродушную воркотню его прервал телефон.
– Пап, тебя.
– Да!.. Когда? Не знаю, устал. Позвоните вечером. Договорились! — Евгений Алексеевич положил трубку. На лице — взволнованное выражение азартного охотника. Домочадцы подали реплики:
– Жень, тебе необходим отдых.
– Выгодное дельце, пап?
– Интересное. (Значит, не выгодное.) Так вот, Петя, я обещал твоему отцу.
– Дядя Жень, мне уже тридцать четыре.
– Вот именно. И твой образ жизни меня тревожит. Ты хочешь совсем бросить философию.
– Господи, я же ничего ни у кого не прошу.
– Я сам дам. Моя давняя идея — обеспечить тебя на год (на два, на три — сколько надо?), чтоб ты закончил свой труд по теологии.
– Спасибо. Воспользуюсь, если подопрет.
– Во-первых, врешь. Сколько раз я предлагал? Во-вторых, уже подперло, коль ты напиваешься с Подземельным.
– С исчадием ада! — проскрежетал Поль.
– Заткнись, родной.
– Он пришел ко мне помянуть Романа Алексеевича.
– Неужели помнит? — удивился дядя.
– Только в этом году вспомнил, да и то на два дня ошибся. Я выпил его медицинской отравы, и мне приснился отец. В первый раз за девять лет — так реально, что я до сих пор под впечатлением.
Петр покинул счастливое семейство уже в сумерках, пересек бульвар, роковой переулок (огромное пятно копоти на красной стене видно издалека) и пешеходными тропами меж старых домов пробрался в свой Копьевский. Во дворе под липами было уже совсем темно, а в подъезде сверху слышались скорые шаги, кто-то спускался навстречу, пронесся мимо…
– Игорь, ты? — спросил Петр Романович вслед; тот остановился, взглянув исподлобья; Игорь Николаевич Ямщиков — еще один, последний, сосед по площадке. — Разве ты в Москве?
– Как видишь.
– А чего не здороваешься?
– Задумался.
– Кончили реставрацию?
– Нет. Я ненадолго отлучился.
И низвергся. Странно. Странный этот тип с женой Тоней — оба архитекторы — занимались восстановлением подмосковного храма Рождества Богородицы (между прочим, неподалеку от дачи адвокатского тестя). О чем Игорь с месяц назад рассказывал соседу, захлебываясь от восторга. и вдруг «задумался».