Солнце сияло
Шрифт:
— Тогда водки, — посмотрел на нее Вадик.
— Тут вам не ресторан. — В голосе уборщицы прозвучало чувство, похожее на гордость. — У нас надо самим ходить к стойке.
— Значит, самим. — Вадик скинул ноги со стула, всунул их в мокрые ботинки и поднялся. — Тебе взять порцию?
Я кивнул.
Когда он вернулся с двумя пятидесятиграммовыми рюмками водки, я слушал уже вторую вещь.
— Что? — молча, движением подбородка спросил меня Вадик.
Вторая вещь на диске тоже была моя.
— Густовато, — садясь, покачал головой Вадик. — Дай к уху, — потянулся он ко мне за наушниками.
Уборщица
— Гони к третьей, что смыслу весь трек слушать, и так все ясно, мрачно сказал Вадик, возвращая мне наушники.
Так мы и сидели с ним: наушники к нему — наушники ко мне, еще за порцией водки к стойке — и обратно к столу, а там и по третьей порции, и по второй чашке кофе. Бочаргинский диск состоял сплошь из моих вещей. Даже не переигранных, а просто снятых с моего диска. Плюс три его собственных композиции. Представлявших все тот же дереж «Кинг Кримсонов».
Летний ливень за окном сменился обычным осенним дождичком, потом прекратился и он, на некоторое время в случайную прогалину в облаках ударило даже солнце, наполнив кафельно-пластиковое пространство бистро сокрушительным светом, исчезло, вернув дню его прежний унылый минор, — мы все сидели, разговаривали, уже не беря ни водки, ни кофе, толкли по одному месту в десятый раз, но в какой-то момент Вадик снял ноги со стула, натянул носки и влез в ботинки.
— А-ах, — передернулся он от влажного холода ботинок. — Правильно девушка баяла, — он поискал взглядом уборщицу, нашел и кивнул в ее сторону, — в комфорте и неге нехорошо жить. Расслабляешься. Жить надо в мокре и обиде, тогда, хоть щелочью на тебя прысни, скажешь, божья роса.
Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража.
— Так что, в суд подавать? — спросил я.
Насчет РАО Вадик сказал, что все это — полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй — согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, признался я. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили.
И теперь Вадик понял, что на этот раз я от него не отстану.
— В суд, не в суд, вот в чем суть, — скороговоркой произнес Вадик. В странной, не свойственной ему манере: будто желая спрятаться за слова. Выставив их перед собой, как частокол. — А в суде, как они будут в суде устанавливать авторство, представляешь, нет? — проговорил он. — Ты своих свидетелей выставишь, Бочар — своих. Почему тебе поверить должны? Тем более о тебе пять человек слышало, а Бочара в музыкальной тусовке все знают. На чьей стороне перевес?
— Подожди, — перебил я его. — У меня исходные записи сохранились. Исходные материалы — это не аргумент?
Вадик смотрел на меня из-за своего частокола, словно я был неприятелем, предпринявшим штурм его укрепления.
— А, — сказал он, поморщась, — что такое исходники. И он их наварит. А кто будет заниматься сличением? Да даже если кто-то и станет. Ты же, Сань, утонешь в этом суде на годы!
— Пусть и на годы, — сказал я.
Вадик снова поморщился.
— Но я тебя, Сань, заранее предупреждаю, — сказл он, — затеешь суд, на меня, например, не рассчитывай. Хрена ль мне по заседаниям таскаться. А и отношения, между прочим, с тусовкой портить. Чтобы в меня потом пальцем тыкали: это тот, Бочара топтал! Нужно мне это?
Я слушал его, и казалось, волосы мне на темени ерошит странным, горячим и ознобным ветерком.
— Ты что, как это у тебя, ты пальцем тыкать… — Я стал даже косноязычен. — Подтвердить, что это моя музыка, — значит, кого-то топтать?
Гримаса, перекрутившая лицо Вадика, как жгутом, свидетельствовала, что он готов выйти из укрепления и сразиться во чистом поле.
— А ты, Сань! — воскликнул он. — Я тебя понимаю, но ты и других пойми! Бочар раскручиваться решил, из андеграунда вылезает, у него друзей полно, они его все поддерживать будут. Как против всех попрешь? Я, что мог, сделал — вот, принес тебе. А больше на меня не рассчитывай. Честно тебе говорю. Другие бы не сказали. А другие, не думай, другие и не скажут. И в суд вызовут — не придут.
Это он ударил из засады тайным оружием.
— И Садок? — спросил я с невольным высокомерием.
Чтобы Юра не пришел, подобного я не мог представить.
— Садок твой первый не придет. Они же с Бочаром вообще по корешам.
Колючий ветерок, шевеливший волосы на темени, сводил меня с ума.
— Ладно, — сказал я, засовывая в карман плеер с диском Бочаргина и поднимаясь. — Спасибо за откровенность.
Какие я мог иметь к Вадику претензии. Мы не были даже друзьями, и с той поры, как я снял клип для его группы, виделись всего во второй раз.
— Все? Заговорили свои неприятности? — сияя хромом тележки, прокатила мимо нас приводить в порядок оставленный нами столик девушка-уборщица.
Едва ли ей нужен был ответ, но Вадику вдруг потребовалось дать его. Он затормозил около нее, а я проследовал к выходу дальше — и вновь оказался на полукруглом крыльце бистро, на котором стоял час назад.
Все вокруг было теперь по-иному. Воздух был чист, прозрачен, асфальт мокро блестел, повсюду стояли лужи, вдоль бордюрного камня проезжей части текли ручьи. Но теперь я был еще и отяжелен знанием. Которого желал, но не мог даже представить, что оно окажется таким.
За спиной с мягким пением петель открылась дверь, человек, смачно прочавкав ботинками, выступил на крыльцо, и рядом со мной возник Вадик.
— Девушка пожелала прийти завтра к нам на концерт, — сказал он голосом уставшего победителя женских сердец. — Пришлось нацарапать ей записку к нашему директору насчет контрмарки.
— Объясни мне, где это РАО, — попросил я его. — Если, конечно, знаешь.
Вадик знал. РАО находилось совсем недалеко — пятнадцать минут ходу, и, попрощавшись, мы разошлись: он — вверх по Тверской, на Триумфальную площадь, к метро «Маяковская», я — вниз, к Пушкинской площади, чтобы там свернуть на Большую Бронную.