Солнце сияло
Шрифт:
— Хорошо, — тем не менее проговорил груздь, старательно демонстрируя, как он внутренне спокоен и важнее гастрономических переживаний для него ничего нет. — Но РАО может мне помочь с адвокатом?
— Безусловно, — согласился внук генерала-героя. — РАО помочь может. Он вытащил изо рта зубочистку с висевшим на ее острие увесистым шматком мяса, с восторгом осмотрел его, бросил зубочистку на тарелку и, взяв из хрустального стаканчика другую, погрузился в прежнее занятие. — Но только вам следует хорошенько подумать. Адвокату ведь нужно платить. И платить прилично. Стоит ли овчинка выделки?
— И что же мне? — спросил груздь. Наверное, на этот раз не слишком хорошо справившись с голосом и выдав свои чувства.
— Быть впредь осторожней, — сказал внук генерала-героя. — Все, что реально могу вам порекомендовать. А там смотрите.
— Прошу вас, — появился около стола официант, опуская перед нами каппучино, стоявший над чашкой рыжей каракулевой папахой.
Кофе мы выпили в молчании. Груздь все понял, у груздя больше не было вопросов. А нужный мне человек все сказал. Не мог сказать это там, у себя! Или ему нужна была компания для ресторана?
Зачем я нужен был ему в ресторане, выяснилось, когда нам принесли счет. Официант принес его в таком же громадном складне, что и меню, хотел было положить посередине стола, но, уже кладя, передумал и поместил поближе к моему сотрапезнику. Тот вел себя завсегдатаем, заказывал и распоряжался, кому и было предъявлять счет.
Официант ушел, оставив нас наедине с удовольствием знакомства со счетом, и внук генерала-героя, взяв складень, протянул увесистый вольюм мне.
— Думайте что угодно, дружище, — сказал он, — но платить придется вам. Я без денег.
Я посмотрел ему в глаза. Он спокойно выдержал мой взгляд, не отведя глаз. Они смотрели ясно, чисто и благостно. Последнее, наверно, являлось следствием трехсот граммов «Хеннесси».
Ну и что бы кто сделал на моем месте? Я заплатил. Я посчитал этот обед гонораром за полученную мной консультацию. А кроме того, внук генерала-героя наглядно продемонстрировал мне мои возможные траты, решись я на судебную тяжбу.
В тот день к вечеру я весь пошел красными пятнами. Они вылезли у меня на лице, груди, бедрах, руках, ногах — везде, не минув и соловья. Вся эта прелесть невыносимо чесалась, за неделю, что они меня украшали, заставив безвылазно сидеть дома, я едва не двинулся умом. Тина назвала это идиосинкразией на человечество.
Как бы там ни было, с той поры, стоит по мне прокатиться какому-нибудь катку, вместо того чтобы стать плоским, я немного спустя неизбежно покрываюсь этими красными пятнами, — и неделя жизни из жизни выброшена.
— На вот, познакомься, — бросила мне Тина изжеванно-мятую, откровенно побывавшую во многих руках газету, в которой по типу верстки я тотчас опознал «Московский комсомолец». — Увидела у одной на работе, отобрала.
Не понимаю, зачем она дала мне эту газету. Правильнее, по-моему, было бы не давать. Даже не сообщать о том, что там написано. Никакого знания все это мне уже не могло добавить.
Я взял газету и развернул, как указала Тина, на последней странице. Страница была отдана выпуску «Звуковой дорожки». В этой «дорожке» раз в неделю «Московский комсомолец» писал обычно о всяких музыкальных группах: кого-то хвалил, кого-то шкурил. Еще там часто встречались интервью. В выпуске «Звуковой дорожки», напечатанной в номере, что я держал в руках, интервью давал Бочаргин. По поводу выхода нового диска своей группы, по поводу своего выхода из подполья; главное же, в комментариях интервьюера давалась оценка собственно диску, и это была самая восторженная оценка. Не знаю, оплачивал Бочаргин это интервью или нет, но если даже и оплатил, автору интервью не было никакой надобности расхваливать диск в таких эпитетах.
— Юра, — спросил я без всяких вступлений, дозвонившись до Юры Садка, если я подаю в суд на Бочаргина, ты подтверждаешь в суде, что это моя музыка?
С того раза, как я позвонил ему с известием о Бочаргине, мы с ним больше не разговаривали. Не виделись, и ни я не звонил ему, ни он мне. То, что не звонил я, было неудивительно: что мне было звонить после его странной, вялой реакции на мое сообщение, но почему лег на дно, как подводная лодка, и никаких позывных, он?
— Сань, что ты такое говоришь, как ты можешь, — забормотал Юра. Ему явно стало неуютно от моего крика. — Конечно, твоя музыка, чья еще?
— Ты скажешь в суде, что это моя музыка, так?!
— Сань, ну это же само собой подразумевается, Сань! — отозвался Юра, уже с некоторым возмущением. И спросил: — Так ты что, решил подавать в суд?
— Может быть, — сказал я.
— Да-а, — протянул Юра. — Не завидую тебе…
— А что ты мне предлагаешь? — Я, не желая того, сорвался в крик. Может, мне пойти потолковать с Бочаром? Может, у него совесть проснется?
— Да нет, что с Бочаром толковать. Какой смысл, — опять впадая в бормочущую скороговорку, проговорил Юра. — Что с ним толковать…
— А почему нет? — вопросил я. — С Арнольдом тогда потолковал — три тысячи отступного!
— Хрен тебе что Бочар отколет, — сказал Юра.
Я не сомневался и сам, что Бочаргин не отколет ничего. Что тут можно было откалывать, когда речь шла о целом диске. Тут или отказываться от авторства, или нагло стоять на своем.
И когда вечером следующего дня ноги принесли меня к дому Бочаргина, я не отдавал себе ясного отчета, зачем оказался здесь. Теперь-то я знаю, что склонен к поступкам, логического объяснения которым нет и не может быть, иррациональным, другими словами. Но тогда я еще не знал за собой этого. Вероятней всего, решая для себя вопрос о суде, я недвусмысленно понимал, что суда мне не потянуть, и меня обуяло желание совершить свой собственный суд что-то вроде, прошу простить мне это сравнение, суда Линча.
Бочаргин был дома. Я позвонил не тем звонком, каким следовало звонить к нему, и вместо него мне открыла соседка — та самая, что в прошлое мое посещение Бочаргина выставила меня с кухни, когда я, любопытствуя, забрел туда. То, что я неправильно позвонил и открыла она, а не сам Бочаргин, позволило мне попасть к нему в комнату. Позвони я верным звонком и открой мне Бочаргин, сомнительно, чтобы он дал мне пройти дальше порога.
— Где ему быть, сидит водку жрет, — с выражением глубочайшей благости на лице (понимай все наоборот) сообщила соседка в ответ на мой вопрос, дома ли Бочаргин.