Солнце сияло
Шрифт:
— Саня! Иди сюда! — позвал меня из большой комнаты Тинин сын.
Я сидел в своей студии и набивал на компьютере сценарий рекламного ролика. Одна юная особа любила крем увлажняющий и мазалась им с утра до вечера. Другая юная особа была не только юной, но и кое-что понимающей и втолковывала первой, что утром нужен один крем, днем другой, на ночь третий, и желательно вот такого бренда. Это был уже десятый или двадцатый вариант, все они по смыслу отличались один от другого, как фантики от конфет одного сорта, однако заказчик все надувал
— Что у тебя такое? — крикнул я, не переставая колотить по клавиатуре.
Он в большой комнате делал уроки. Та комната, как он перебрался к нам, стала его. Мы с Тиной и спали теперь в студии, перетащив сюда диван, а телевизор пришлось переместить на кухню, и включался он в основном, когда мы садились за стол.
— Нет, ты подойди! — ответил мне голос мальчика, и следом за тем из его комнаты грянула музыка, звуки которой вмиг подняли меня из-за компьютера.
Это была моя музыка. Одна из тех композиций, что я записал на диск. Но как мальчик мог запустить его там? У него был обычный кассетный магнитофон со встроенным радиоприемником, который он, делая уроки, как правило, включал, настроившись на какую-нибудь станцию, — это, получается, меня крутило какое-то радио?
Я влетел в комнату, и Тинин сын из-за раскладной парты, за которой делал уроки, с улыбкой до ушей, понимая, что за весть принес мне, ткнул в гремевший рядом на табуретке «Panasonic» пальцем:
— Саня!
Я привернул звук и глянул на стрелку — что за волна. Изучая FM-диапазон, я научился с ходу определять, где какая станция, и сейчас увидел, что на эту станцию я диска не отдавал. Точнее, предлагал, но они отказались.
— Саня! — ликующе произнес мальчик, протягивая мне руку для поздравления.
Я не принял его руки.
— Подожди. — Все это выглядело довольно странно: чтобы вот так, без моего ведома. — А что объявляли? Как? — спросил я.
— Не знаю, — растерянно отозвался мальчик. — Я просто услышал твое… и все.
Он вообще был славный мальчик, и я до сих пор испытываю угрызения совести, что, приручив, получается, бросил его. Смысл этих слов Экзюпери, что мы в ответе за тех, кого приручили, дошел до меня лишь тогда, когда мы расстались с Тиной.
Я слушал радио, узнавая знакомую до последнего шва изнанку своей записи, надеясь, что, может быть, в конце последуют какие-то комментарии, но нет: композиция закончилась, и тотчас пошел треп ведущего, не имеющий к ней никакого отношения.
Юные особы, что ждали меня в компьютере, неизбежно получили отставку. Под их раздирающие душу стенания я свернул окно с ними в маленькую плашку внизу экрана — предпочтя их щебечущему обществу щетинистое общество музыкальных редакторов, обитавших у меня в записной книжке толпой довольно изрядных размеров.
— Что? — неординарно ответила мне телефонная трубка, когда я набрал нужный номер. И я тотчас вспомнил, что именно так же она отвечала, когда я звонил на эту радиостанцию, предлагая им мой диск.
Объяснение вышло вязким и мутным. Не могу я вас вспомнить, как вы звонили, никаких дисков со стороны я не брал, повторял и повторял человек на другом конце провода, — пока наконец мне не пришло в голову напеть ему тему композиции, что прозвучала по радио.
Я напел — и теперь трубка ответила мне молчанием. Если молчание можно считать ответом. Оно длилось, длилось, и я не выдержал:
— Что вы молчите?
— Что-то я не понимаю ничего! — Голос человека на другом конце провода полыхнул неприязнью. — Это, вы говорите, ваше? Что за бред! С какой стати?
Предзнание чего-то ужасного и непоправимого обрушилось на меня.
— Что значит «с какой»? — вопросил я, почти физически ощущая груз рухнувшего на меня предзнания. — Я вам весной предлагал диск, вы отказались. А сейчас вы передавали… это с него!
— Не знаю, — сказал голос в трубке. — Не знаю, что у вас там за диск. А это был такой Бочаргин, его группа. Все! Ответил.
Я сидел, свесив между ногами коротко вопящую сигналами разъединения трубку, и не видел, что около меня стоит Тинин сын.
— Что? Объявляли тебя? — решился спросить мальчик, и я наконец осознал его присутствие рядом.
— Не совсем, — сказал я — со всею возможной бодростью, на которую был способен. — Буду разбираться!
Мальчик ушел к себе за парту делать уроки, а я выключил компьютер и отправился на кухню варить кофе. Ни о каком возвращении к юным особам с их заботой о красоте своей кожи нечего было и думать. Мозги у меня лихорадочно пытались переварить информацию, полученную на станции.
Сомневаться в ее достоверности не приходилось. Перед глазами у меня так и стоял тот плешиво-длинноволосый тип из бочаргинской компании, Сева по имени, как он, оттопырив зад, пригнулся перед монитором, щелкает мышью, закрывая окна, и в кармане курточки у него — диск с файлами моей музыки. Бочаргин хотел получить мои записи, и он их получил. И не в виде полуфабриката, а в виде законченного продукта. Пускай в эфир, как есть, не нужно ничего и перезаписывать.
Только вот через кого у него оказался диск? Кто ему дал его?
Кофе у меня, поднявшись шапкой, выплеснулся из чазве, и я, выключая конфорку, с удовольствием выматерился.
Собственно, это не имело значения, не стоило об этом и думать, через кого диск оказался у Бочаргина. Все же десятка два я раздарил. И кстати, ни на одной из радиостанций, куда я давал диск, мне его не вернули.
Кому я первому позвонил с известием о происшедшем, был, естественно, Юра Садок.
Юра, выслушав меня, ответил молчанием. Как тот редактор с радио, когда я напел тему.
— М-да! — сказал потом Юра со смаком, и в трубке вновь установилось молчание.
— Юра! — позвал я его. — Что делать, скажи мне, какого дьявола ты молчишь, Юра?!
— Я думаю, — отозвался он. И тут же добавил: — А что я могу придумать?
— Юра! — закричал я в бешенстве. — Что ты можешь придумать! Ты наверняка сталкивался с такими делами, представляешь, как их разруливать! В суд мне подавать?
— В суд, ха, в суд, — пробормотал Юра. — Если бы все так просто… Бочар человек тертый, он, надо думать, в РАО право первой ночи себе оформил.