Солнце сияло
Шрифт:
Лека, не торопясь, вышла из своей комнаты и направилась к нам. Она теперь уже не бросалась ко мне сломя голову и уж тем более не запрыгивала на меня, а вот так, будто пава, выплывала через некоторое время после моего появления, и с таким видом — словно снисходила до меня, делала мне своим выходом одолжение.
— Ой, кто к нам, — сказала она, подходя и становясь поодаль с засунутыми в карманы джинсов руками. — Сам дядь Сань с усам.
— Да какие у дяди Сани усы, ты что? — испытывая за нее неловкость, воскликнула Нина.
— Значит, маленький еще, подрасти надо, чтоб пробиваться начали, незамедлительно ответствовала Лека.
Но когда диск
— Мам! Потом! Я дядь Саню слушаю!
Ульян вернулся с работы, когда мы дослушивали диск по второму разу. Спустя недолгое время я попытался уйти — он не отпустил меня. Мы, все вчетвером, переместились вместе с техникой в их кухню-столовую на ужин и запустили диск на третий круг.
Я просидел у них, наверное, часа четыре, если не пять.
Удачное посещение «Эха Москвы», прием, устроенный мне здесь, — все это пригасило те ощущения, которыми одарил меня Юра Садок, и в ночь из дома на задах «Праги» я выходил, пусть и не слыша уже пения ангелов в вышних сферах, все же в самом благостном настроении. К метро следовало идти под арку налево — и на старый Арбат, но я пошел через арку направо — и задворками бывшего родильного дома имени Грауэрмана выбрался на Новый Арбат, чтобы, поймав машину, поскорее доставить себя к заждавшейся меня, должно быть, Тине. И тут, когда я стоял на краю тротуара, сигналя рукой промахивавшим мимо меня машинам, а передо мной простирался весь аэродромный простор проспекта, я испытал чувство, близкое к потрясению.
Я давно не был на Новом Арбате вечером и теперь увидел, как он преобразился. Это был какой-то Нью-Йорк, Лас-Вегас — не знаю, что еще. Неон реклам лез друг на друга, возносился ввысь, огни ее мерцали, бежали, плыли вся левая сторона проспекта, в ресторанах, магазинах, игорных домах, словно сотрясалась в огненной пляске, а от казино «Метелица» (где, по слухам, собиралась вся подмосковная братва) в небо били и беспрестанно двигались три узких, как шпаги, луча прожектора. Это был совсем другой проспект, чем тот, что я узнал четыре с половиной года назад, который исползал вдоль и поперек, когда работал со Стасом в киоске у Феди.
Долго потом эта картина стояла у меня перед глазами, вспоминалась и вспоминалась. В тот вечер я осознал, что символ Москвы для меня — больше не Курский вокзал с его грохочущим жерновом Садового кольца рядом, а сгорающий в холодном неоновом огне Новый Арбат, на который Москва насажена, как на вертел.
Через неделю, как мне было сказано приветливой секретаршей с «Эха», я позвонил по телефону, записанному ею для меня на листке. Голос, что отозвался, был уже далеко не так приветлив, это был мужской голос, и сначала человек никак не мог понять, кто я такой, о каком диске речь, а поняв наконец, ответил, что еще никто ничего посмотреть не успел, и велел мне позвонить снова через неделю.
Неделю спустя выяснилось, что диск мой запропастился неизвестно куда, меня, пока его там искали, заставили провисеть на телефоне целых полчаса, однако нашли, извинились и вновь попросили перезвонить через неделю.
Когда в указанный срок я позвонил, ситуация повторилась один к одному: опять диск искали, опять я висел на телефоне, диск обнаружили и, принеся мне извинения, заверили, что через неделю ответ мною точно будет получен.
Однако никакого ответа через те несколько дней, что прошли до нового звонка, я не получил. Правда, теперь мне не заявили, что диск потерялся, и даже узнали меня, но едва я высказал удивление столь долгой задержкой с оценкой, как тут же и был осажен: не хотите ждать, приходите и забирайте ваш диск, никто вас не просил его приносить.
И так продолжалось и месяц, и два, пока я не понял, что на одной радиостанции свет клином не сошелся. Тем более что обнаружилось, этих радиостанций сейчас на FM-диапазоне — вагон и маленькая тележка, выясняй телефоны — и названивай.
Я позвонил десятка в два. Может быть, даже больше. Но уж никак не меньше. Взять послушать диск согласились у меня на пяти или шести.
И на всех этих пяти или шести повторилась та же история, что на «Эхе». Диск исчезал в тайных недрах радиостанций — и словно проваливался в черную дыру. Даже там, где у меня брали диск чуть ли не со свойской готовностью, разверзалась эта лютая равнодушная бездна. Невольно я вспомнил Мартина Идена. Только герой Джека Лондона раскидывал рукописи по редакциям газет и журналов.
А между тем уже вновь накатило лето, родители Тины перебрались в свой домик на садовом участке в недальнем Подмосковье, взяв с собой внука, жившего минувшую зиму и весну с нами, по субботам-воскресеньям нам с Тиной полагалось наслаждаться поездками в душных, переполненных электричках. Но у меня с поездками получалось не слишком. От Лени Финько свалилась куча работы, несколько заказов одновременно, и некогда было ездить на природу.
И заниматься пристраиванием диска — тоже. Звонки мои на радиостанции становились все реже, а в какой-то момент я обнаружил, что не звонил уже чуть не месяц — и звонить не хочу. Энергия, что двигала мной, заставляя сокрушать все препятствия, встающие на пути к диску, исчерпалась. Я выдохся. Препятствия, возникшие на пути диска в мир, были мне не по силам.
С Юрой Садком о диске я больше не заговаривал. Получилось кому-то показать, не получилось. Если бы какой-то результат был — он бы сообщил мне об этом сам.
А вообще, пожалуй, то был самый спокойный год из всех прочих. Наверное, правильно даже было бы сказать, идиллический. Жизнь моя словно бы вошла в некую колею, набрала скорость, и меня уже несла инерция, могущественнейшая из сил, что существуют в природе. Первого сентября Тинин сын пошел в школу, и для меня, если я оставался дома, стало привычным ходить встречать его у школьного крыльца после занятий, возвращаться домой, обедать вместе. У меня самого пошел в институте последний учебный год, впереди уже маячила красная финишная ленточка, и Тинин сын, закидывая голову к вершине горы от самого ее подножия, по-особому зауважал меня за то, что я скоро получу образование, больше которого не бывает, — высшее.
И еще в том году мне исполнилось двадцать пять лет. Я ощущал, как налился опытом жизни, мышцы мои вздулись накопленной силой — я мог сейчас вывернуть с корнем дуб, выпить море и подпирать небо плечами подобно атлантам. Я держал вожжи судьбы в собственных руках и был волен править в том направлении, куда требовала душа. Я мечтал быть свободным — что ж, у меня это получилось.
Того, что за ослепление собой непременным образом взимается плата и бывает она подчас велика чрезмерно, впору под ее тяжестью рухнуть атланту, я тогда еще не знал. Но жизнь не заставила меня ждать предъявления счета слишком долго.