Солнечная
Шрифт:
Подумать только, давным-давно, когда он ушел от Патрисии, этот закуток должен был стать отправной точкой на пути к спартанскому светлому чертогу, безукоризненно чистому, как Эдем, освобожденному от всего лишнего и отвлекающего внимание, к месту, где свободный, открытый для всего нового ум мог бродить без помех. А нынче, на что бы ни падал его взгляд в этой квартире, выглядящей вдвойне мрачно из-за немытых окон, во всем отражалось биэрдовское «я» в его наихудшем, наижирнейшем воплощении, неспособное претворить приличный план в конкретные действия. И все же, какой из текущих дней ни возьми, он предпочтет что угодно – чтение, выпивку, еду, разговор по телефону, блуждание в интернете – общению с электриком, сантехником и агентством по уборке квартир, или демонтажу бумажных пирамид, или ответу на любое письмо отца Тома Олдоса. Это была все та же инерция, что заставила Биэрда прожить лишний год на Дорсет-сквер, все та же леность, что побудила его выкупить квартиру у лендлорда.
Когда ему становилось невмоготу, от себя, от
Биэрда, лежавшего на спине в своем техасском номере, с карманным компьютером в руке, мучила жажда, но у него не было сил подняться и взять бутылку воды. Все эти налетанные мили и осушенные стаканы на фоне двадцати четырех часов без сна вжимали его в кровать, необъятную, как сама Америка. Он чувствовал, как от спины к ногам прокатываются виртуальные волны, память тела о бесконечной езде по воздушным горкам без малого со скоростью звука. Хотя в этом состоянии у него отсутствовали какие бы то ни было желания, мысленно он обращался к Мелиссе. Что можно сказать об их отношениях? Дочитав сказку на ночь, он наконец-то оставался с ней наедине. Наконец-то? В последнее время он уже не испытывал того острого нетерпения, того безудержного позыва, что раньше, да оно и хорошо, можно сосредоточиться на еде и хореографических рассказах. Из-за рецессии люди стали меньше танцевать. Мелисса, настоящая деловая женщина, сумела сохранить все три свои магазина за счет снижения расходов и уменьшения часов, при этом никого не уволив. Балетные девочки в духе времени выбирали трико черного цвета, ряды сорокалетних любителей танго заметно поредели, зато их жены по-прежнему заглядывали, чтобы, нахлобучив ковбойские шляпы, пуститься паровозиком вокруг зала под музыку кантри – увлечение столь же немодное, сколь и популярное. А еще возрос спрос на реалити-шоу с танцевальными конкурсами.
Все эти разговоры его успокаивали, особенно в лихорадке последних недель перед запуском установки в Лордсбурге. Мелисса щебетала, а он, глядя на нее, лишний раз убеждался, что по-своему, по женской сути, она была все так же хороша, только еще счастливее, чем когда-либо. Материнство пришло к ней естественным образом. Катрионе от нее передавались теплота и покой, а вовсе не слепая любовь или собственнический инстинкт, как можно было бы ожидать от женщины, родившей первого и единственного ребенка через три месяца после своего сорокалетия. Ее счастье, превосходившее все, что он сам когда-либо переживал, казалось, несколько отдалило ее от него, облекло в защитную броню, на которую, она знала, он никогда не посягнет. Сейчас у нее было некое чудо, тайная радость, каковой и делиться-то не стоило, ибо он все равно ничего бы не понял. Она всегда была ему рада, она все так же горячо занималась с ним любовью, она поощряла его общение с Катрионой, она даже находила время погладить ему рубашки. Он давал ей на хозяйство двадцать пять тысяч фунтов в год, что она признавала более чем достаточным. Но он подозревал, что Мелисса прекрасно обошлась бы и без его денег и что она была так же счастлива в его отсутствие.
В сущности, она сдержала обещание, которое не раз повторяла в период ожесточенных споров вокруг ее беременности. Она не станет слушать его аргументы в пользу аборта, зато и не будет потом предъявлять никаких требований. А что же он? Ему и в голову не приходило, что он способен проявить такое постоянство, такую верность своей натуре. Он сошелся с женщиной в Лордсбурге, официанткой по имени Дарлина, жившей в трейлере на южной окраине, у дороги, что вела к Шекспиру, городу-призраку. Дарлина, конечно, не красавица, до Мелиссы ей было далеко, но что же тогда говорить о Биэрде, ковылявшем как утка, отрастившем несколько подбородков, самый нижний из которых висел, словно индюшачья бородка, и раскачивался, стоило ему затрясти головой. Когда он приглашал незнакомых женщин в ресторан, они прыскали и лишь потом отвечали отказом.
В отличие от них Дарлина сказала «да», к тому же она была добродушной, веселой и охотно с ним выпивала. Во время его последней поездки в Лордсбург они хорошо поддали в трейлере, и сгоряча он пообещал на ней жениться.
Вот что удивительно: после рождения Катрионы его жизнь мало изменилась. Друзья говорили, что он будет ошеломлен, преображен, что изменится его система ценностей. Ничего подобного. Катриона Катрионой, а бардак бардаком. Вступив в завершающую активную фазу, он пришел к тому, что человеческая жизнь, если не считать несчастные случаи, в принципе не меняется. Раньше он заблуждался. Ему всегда казалось, что в какой-то момент он достигнет точки зрелости, этакого плато, когда уже усвоены ходы и выходы, когда уже понятно, кто ты есть. На все запросы и мейлы даны ответы, деловые бумаги приведены в порядок, книги расставлены на полках в алфавитном порядке, одежка и обувка в хорошем состоянии хранятся в шкафу, прошлое, от писем до фотографий, рассортировано по ящичкам и папкам, личная жизнь улажена и отлажена, как и жилищные или финансовые вопросы. Однако шли годы, а ничего не улаживалось, тихое плато на горизонте не появлялось, но он, особенно не задумываясь, продолжал считать, что это заветное плато откроется буквально за следующим поворотом, тогда еще рывок, и он там, и жизнь его станет ясной, а ум свободным, и тут-то и начнется его настоящая зрелая жизнь. И вот, вскоре после рождения Катрионы, уже в пору знакомства с Дарлиной, ему показалось, что оно наконец перед ним открылось: в день своей смерти он лежит в разных носках, в компьютере скопились неотвеченные мейлы, в берлоге, которую он называл своим домом, висят рубашки с оторванными пуговицами на манжетах, в прихожей неисправная электрика и неоплаченные счета, антресоли захламлены, повсюду валяются дохлые мухи, а друзья, как и его возлюбленные, которым он так и не признался в своих чувствах, ждут от него ответа. Забвение, последнее слово в предпринятых попытках наведения порядка, станет его единственным утешением.
Его предотъездная ночь в Лондоне, всего каких-то тридцать часов назад, должна была стать воплощением семейного счастья. Сердце какого мужчины не растаяло бы, сам Васко да Гама остался бы доволен такими проводами. Собственно, Биэрд был счастлив – по крайней мере, в начале вечера. Мелисса устроила настоящее шоу. Даже Катриона прочувствовала важность момента: папа летит в Америку, чтобы что-то там включить, и когда это произойдет, мир будет спасен. Они с мамой надели выходные платья и приготовили праздничный ранний ужин, гвоздем которого стал шар, слепленный Катрионой собственноручно и покрытый голубой сахарной глазурью с зелеными заплатами. Это была планета Земля, а на нее водрузили свечу, которую Биэрд задул, к восторгу девочки, с одного раза. Мелисса с Катрионой хором спели про утят, а Биэрд спел первые куплеты из «Десяти негритят», единственной песни, где он знал все слова. Весь вечер дочка провисела у него на шее. Ну разве не блаженство? Почти. Он забыл выключить карманный компьютер, и когда Мелисса резала торт, ему позвонила Дарлина. Он автоматически принял звонок и как-то уж слишком рубанул: «Я тебе перезвоню». Тут же понял, что Мелисса услышала женский голос и наверняка отметила напряженность в его голосе, однако в ее поведении ничего не изменилось, она не изобразила подавленный гнев, который он сразу распознал бы, в отличие от Катрионы. Она ласково улыбнулась, когда их глаза встретились, налила ему вина, выпила за его здоровье.
После того как дочку уложили в постель и они с Мелиссой остались одни, он плеснул себе полный стакан виски и приготовился к неотвратимому. Сцены не избежать, лучше уж выяснить отношения. Вместо этого она сбросила туфли, села рядышком, поцеловала его, сказала, что будет скучать. Они болтали о других вещах – о перелете, о его возвращении, – и он постепенно закипал. Она с ним играет, она томит его, как рагу, в соусе вины. Но с какой стати он должен чувствовать себя виноватым? Пусть кто-нибудь ему объяснит. Он не связал себя с ней неразрывными узами, они четко обо всем договорились. И нечего маскировать свою ревность с помощью доброты и соблазнительных поз. Она налила ему еще скотча, придвинулась поближе, потерлась о него, запустила в ухо язычок, сунула руку между ног, погладила, снова поцеловала. Несносное притворство. Она же чувствует, что он не возбуждается. Как она может делать вид, будто не слышала голоса Дарлины, когда он это точно знает, и она знает, что он знает?
И вдруг, пока она рассказывала ему что-то «забавное», связанное с Катрионой, его осенила мысль столь же блестящая и простая, как все его прозрения. Она не ревнует, ее это не трогает, ей безразлично. Чему могло быть только одно объяснение.
Он отстранился и спросил ее как можно более бесстрастным тоном:
– Ты с кем-то встречаешься?
Вопрос родился от молчаливой ярости. Но другое его «я», не употреблявшее алкоголя, ни в чем таком ее не подозревало. Этим вопросом он скорее ее наказывал и потому резонно ждал категорического отрицания. Она и выглядела оскорбленной. Она поджала губки, что ему всегда так нравилось, и удивленно спросила: