Солнечные часы
Шрифт:
Мы выскочили на улицу. Блеснув стеклом, машина повернула в переулок направо.
— В Большой аул, — упавшим голосом сказал Саур.
— В Большой аул, — как эхо, повторил я.
Вспыхнув последний раз красным пламенем, солнце погасло, и все — от потемневших лиловых гор до нашего домика — стало таким сумрачным и безнадежным, что у меня заныло сердце.
Но почему мы стоим? Почему ничего не предпринимаем? Бежать, скорее бежать за машиной, туда, в Большой аул! Разве не сказал Байрам, что никогда нельзя отчаиваться!
Вероятно,
— Этери, возьми мой кинжал и иди к нам. Скорее, Этери!
Никто не отозвался.
— Этери! — громче позвал Саур. — Где ты, Этери?
Он заглянул в окно и вернулся ко мне. Лицо его было бледно:
— Ее нет.
Чувствуя, что и сам бледнею, я сказал:
— Она, наверно, в кухне или во дворе. Пойдем.
И, уж не сдерживаясь, мы громко закричали:
— Этери!.. Этери!..
Нет, ее не было ни в кухне, ни во дворе, ни в огороде.
Где она, где? В последний раз мы видели ее, когда в комнату входил немецкий офицер. Этери бросилась тогда за занавеску и оттуда больше не показывалась. Неужели ее увезли фашисты? А мы, как ослы, торчали в это время в огороде и ничем не помешали этому злодейству! Мы, которые клялись никому не давать ее в обиду!
Саур сел на землю и громко, не стыдясь своих слез, заплакал.
Слепой
Вокруг нас было темно, как в погребе. Саур шел впереди. В Нальчике он может пройти по всем улицам с закрытыми глазами. Я шел следом, прислушиваясь к его шагам. Но иногда удары моего сердца заглушали их шелест, и я больно ударялся о выступы домов и деревья.
На перекрестке к нам донесся размеренный, гулкий в ночной тишине стук сапог о мостовую. Мы прижались к стене и долго стояли, боясь вздохнуть. Патруль прошел так близко, что мы слышали, как сопел солдат.
Еще несколько кварталов кошачьим шагом — и мы на краю города, у самого обрыва. Снизу, из кромешной тьмы, доносились всплески, шипение, рокот. Оттуда веяло холодом и сыростью.
— Держись за меня, — шепнул Саур и растаял в темноте.
Я едва успел схватиться за его рукав. Под ногами срывались и с глухим стуком неслись вниз камни. Казалось, еще шаг — и, как эти камни, покатишься в черную бездну. Но нет, Саур спускался так же уверенно, как шел по ровным улицам города. Мы были уже у самой реки. Смутно белея пеной, она злобно брызгалась и со стуком перекатывала по дну камни. Холодело в груди при одном взгляде на нее. Но не идти же через мост — там наверняка часовые. Мы сняли ботинки, крепко взялись за руки и шагнули в кипящий поток…
Было еще темно, когда мы добрались до Большого аула. Оглушенные рекой, мокрые, продрогшие, мы пробрались в чей-то двор и там зарылись в стог сена, тесно прижавшись друг к другу.
Блаженная теплота разлилась по моим жилам. Я слышал шепот Саура, силился понять, что он говорит, но слова чуть касались моего сознания и уходили, как слабое дыхание ветерка, не оставляя следа. Постепенно шепот перешел в шелест; чудилось, будто над головой склонилась кружевной листвой береза и что-то тихонько рассказывает на своем таинственном языке. Потом замер и шелест и растаяли все видения. Наступил теплый, мягкий покой…
Открыл я глаза от толчка в бок — и сразу вспомнил, где мы и зачем сюда пробрались. Тьма уже поредела, стала прозрачной, как синий хрусталь, и, как скованные хрусталем, перед нами недвижно стояли дроги, спящая над яслями лошадь и высокий, с облетевшими листьями, скелет тополя.
— Слушай, — шепнул Саур. В его вздрагивающем голосе я почувствовал напряжение и озадаченность. — Что это, а?
Издалека, то замирая, то вновь рождаясь, плыли и таяли в синем воздухе певучие звуки. Мягкие, матовые, они чем-то напоминали поющий без слов человеческий голос. Им ответил другой звук, чистый и хрупкий, как звон льдинки, и, переплетаясь, оба звука запели спокойную и торжественную песню.
Саур высунул из сена голову:
— Это он, я знаю, это он.
— Слепой?
— Да.
Не сговариваясь, мы встали, даже не стряхнули с себя сено и молча, как лунатики, пошли на звук.
Вот он уже совсем близко. Мы обогнули плетеный коровник и прямо перед собой, во дворе, увидели сидящего на большом камне человека. У рта он держал рог с металлическими пластинками. Неподвижные, ясные, как у младенца, глаза слепого были устремлены вдаль. Мы остановились, боясь шорохом прервать его песню. Он кончил играть, положил рог на колени, помолчал и тихо, не поворачивая к нам головы, сказал:
— Кто-то стоит около меня. Двое.
— Коншобий, это мы, — так же тихо ответил Саур. — Ты узнаешь мой голос?
Слепой помолчал, как бы проверяя себя, потом сказал:
— Вы часто ходили на Красивую улицу. Вы друзья Байрама.
— Правда, Коншобий, правда! — обрадовался Саур. — Мы друзья его на всю жизнь. Но скажи, Коншобий, зачем ты играешь в такую раннюю пору? Все спят, и никто тебя не услышит.
Губы слепого тронула тихая улыбка:
— Он услышит. Я знаю, он не спит. Пусть же, слушая мою песню, он не чувствует себя одиноким, пусть знает, что сердце его друга с ним.
— Коншобий, ты говоришь о Байраме, да?
— Да.
— Так где же он, Коншобий? Скажи нам скорее! Мы пришли спасти его.
— Он в доме Суры, своей дочки. Фашисты повесили замки и поставили часового, а сами уехали.
— Уехали?
— Да, они уехали в Нижний Баксан искать Шуму.
— Искать Шуму?! — обрадованно воскликнули мы. — Значит, Шумы здесь нет?