Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
«Думаю, что душа Фаустины сейчас стремится к первостихии, к огню, в котором пребудет до новой вспышки, когда огонь обновит наш мир», – говорит он Юнию, решив, что появление друга именно здесь, именно сейчас, когда они еще очень далеко отъехали от гор Тавра, было не случайным. Оно бесспорно вызвано внезапной кончиной жены, поэтому и разговор вести следует о ней.
«Ах, Фаустина! – отвечает Рустик, усмехаясь в бороду. – Мне ее, правда, жаль. И все же боги не зря ее забрали…»
«Тебе что-то известно?..»
Юний не отвечает, он рассеянно берет еще не запечатанные дощечки, на которых Марк перед этим писал Сенату о Фаустине. Марк поначалу хотел поправить текст, а затем передумал, решил ничего не менять. Требовалось лишь поставить на воск личную печать.
«Ты просишь Сенат обожествить ее, – Рустик не спрашивает, а просто перечисляет милости императора, которыми тот хочет осыпать покойную жену. – Ты хочешь основать новый город, назвав Галали Фаустинополем. Что же разумно! Фаустина, хотя и не являлась образцовой женой, все же заслужила хорошую память. Вот только…»
«Хочешь сказать о ее предательстве? – Марк не глядит на Юния, ему тяжко произносить то, что он хочет сказать. – Я все знаю. Мой легат Марций Вер думал, что сжег переписку Кассия до последнего папируса, до последней деревянной доски, сжег даже стилус, которым Авидий писал мятежные слова. Но кое-что осталось, мой друг, кое-что осталось!»
«Расскажешь мне?»
«Для духа, витающего над землей, ты слишком любопытен. Тебе и так должно быть все известно».
Рустик ласково улыбается в бороду, вновь тянется к нему, касается плеча, и Марк снова ощущает дуновение ветерка. Странно, когда Рустик был жив он не позволял себе таких проявлений дружбы, но теперь… Наверное, ему давно все известно, однако он хочет, чтобы Марк выговорился до конца, выплеснул из себя накопившуюся горечь и обиду из-за предательства близких. В этой повозке такое возможно. Здесь не надо прикрываться стоическим плащом, обучая терпению и послушанию других, тут можно обнажить свое сердце.
«Главное, что я был ей верен, даже если она и предавала меня», – замечает Марк рассеянно, хотя в тоне его голоса не хватает убедительности,
«Верен? А что такое верность? – Рустик задает вопрос, пристально глядя на собеседника-императора. – Означает ли верность жене то же самое, что и верность своей душе, самому себе? И что важнее: стойкость перед телесными искушениями или преданность своим убеждениям?»
Старый друг! Он всегда умел спрашивать прямо, вести откровенный разговор, на который другие с ним никогда не осмеливались. Что же, и он, Марк, также откровенно отвечает своему наставнику.
«Ты знаешь мое отношение к удовлетворению физических потребностей будь то чревоугодие или вожделение. Это все ложные устремления ко благу, страсти, от которых следовало бы избавиться».
Рустик с иронией поднимает густые брови, продолжая внимательно слушать. Он знал о способности Марка к самоанализу, его умению глубоко погружаться в собственные мысли и все же, иногда в словах ученика скрывалось кокетство, точно Марк хочет услышать чью-то похвалу своей твердости.
«Плотское удовольствие, – продолжает Марк, – это всего лишь трение внутренностей и судорожное выделение слизи, которые отключают разум на какое-то время».
«И только? Но подобным образом ты вместе с Фаустиной частенько забывал о голосе разума. Я сужу по числу ваших детей», – возражает Рустик.
Марк наклоняет голову вниз, лицо его туманит печаль, поскольку Рустик опять напомнил о Фаустине, словно она была жива, точно еще находилась рядом с ним в соседней повозке. Сейчас он позовет ее, расскажет какое путешествие им предстоит и что они увидят. Впереди Тарс, потом Иудея, окончанием пути будет Александрия в Египте. Да, да этот маршрут минует Антиохию, где почти девять лет Авидий Кассий был наместником. Жители города рьяно поддержали его мятеж, а потому Марк накажет их своим невниманием, а если этого окажется мало, то придумает как показать свое недовольство5.
Но о чем это он? Фаустины нет и никто ее не вернет. Рустик в это время опять исчез, он, пожалуй, вряд ли появится снова. По крайней мере, сегодня его не будет. Так кажется Марку, потому что образ друга воплотился наяву из его головы и теперь всего лишь вернулся назад.
Марк берет дощечки с письмом Сенату, которые трогал Рустик. Кажется, что он чувствует тепло его руки, слышит слова друга. Он читает послание заново и дописывает, добавляя просьбу, устроить Фаустине апофеоз. Пусть она станет божественной, как ее отец! Может на небесах она, наконец, обретет долгожданное счастье. Здесь, на земле, между ними не было любви, но был долг, и она его добросовестно исполнила.
Он прикрывает глаза, вспоминает ту юную девушку, которая произнесла: «Где ты Гай, там буду и я, Гайя»6 . Он вспоминает любовь Фаустины к танцам и цитре, ее неподдельную веселость, когда они проводили время втроем с Луцием, ее первую беременность, свою ревность…
По его щеке невольно сползает слеза, и он думает: «Я становлюсь старым и мягким как воск, ведь душа от горестей теряет твердость. Но нам не дано скорбеть и утешаться бесконечно, потому что конец каждого очевиден. Это лишь вопрос времени. Печалиться здесь можно лишь одному – мы остаемся наедине со своими мыслями и может вести беседу только с самим собой».
Кара Антиохии или о человечности
Еще раз он вернулся к размышлениям о смерти, когда они прибыли в Тарс. Глава городского совета низенький, толстый, с блестевшей на солнце лысой головой человек многоречиво расписывал достоинства императора, чем заставил Марка откровенно скучать. Свита его нетерпеливо перешептывалась за спиной, утомленная долгой речью, а городской глава продолжал упиваться своим голосом. Наконец, Марк знаком показал, что доволен услышанным, и их повели по улицам города, заполненных приветливыми горожанами.
Тарс был маленьким городком, чуть больше Галалы, и до храма Юпитера все добрались довольно быстро. Там они принесли жертву богу-покровителю города, вознесли слова молитвы и благодарности самому могущественному божеству римского пантеона, а затем вышли на площадь перед храмом. Здесь-то Марку представили юношу с черными курчавыми волосами, с миловидным лицом. Он звался Гермогеном и оказался известным в этих краях софистом, которого с восхищением слушали люди.
Марк, всегда привечающий дарования, тоже не преминул послушать юного оратора. За спиной его остановились Помпеян, отец и сын Северы, братья Квинтилии, Пертинакс, Патерн и Пелопатон, вся многочисленная свита, занявшая место почти до ступней храма. Своего сына Коммода Марк специально приблизил к себе и поставил рядом, чтобы тот уже примерялся не только к тоге взрослого гражданина, но и к роли будущего правителя Рима.