Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие
Шрифт:
Верность и измена – ему припомнился воображаемый разговор с Рустиком – следствия одного порядка, зависящие от наличия или отсутствия добродетели. Человека без добродетели можно простить если он утратил ее по случайности или не приобрел в юности. Но если человек сознательно устраняет добродетель из своей жизни, как это сделали антиохийцы, то он не заслуживают снисхождения. Поэтому, когда Коммод, подстрекаемый слугами, явился к отцу с просьбой разрешить ему присутствовать на конских бегах в Антиохии, то услышал от того уклончивый ответ.
Марку не хотелось огорчать сына отказом по таким, как он считал, пустякам, ведь впереди могли возникнуть более серьезные вопросы, где поддержка Коммода будет необходима. Например, в вопросах войны и мира на севере. Кто знает, угомонятся ли варвары после заключенного с ними договора?
«Найти общий язык с дикарями непросто, – думает Марк. – Мир вообще непрочен, ибо сила оружия принуждает к нему, а сила денег удерживает от его нарушения. К тому же дикарям недоступно знание истины, потому что оно дается долгими годами обучения и взросления. И то, и другое у наших северных соседей напрочь отсутствует. Их обучают в лесу медведи да волки, их ум остается чистым и незамутненным, по-настоящему детским. А с детьми невозможно договориться. Поэтому и мир с такими долго не продержится».
Тут он вспомнил о Коммоде, который тоже не хотел взрослеть. Это странное сходство сына с варварами вызвало у него печальную усмешку, которую в его повозке никто из окружения не увидел – не все нужно им лицезреть, особенно минутную слабость императора.
И он размышляет дальше о том, что Коммоду все же придется рано или поздно повзрослеть и пусть это будет рано. Он должен продолжить его дело. Сейчас сын не понимает этого, однако поймет после, ибо на него ляжет выполнение планов отца – дойти до северного моря и устранить угрозу оттуда. А его детям уже будет по силам остановить вторжение восточных народов еще более жадных, свирепых и еще более голодных, чем германцы.
План этот хорош, он выполним, если быть последовательным и стойким. И Марк надеется, что его чаяния, бессонные ночи, смертельный риск на поле брани под звон мечей и посвист стрел, не пропадут даром.
«Мы живем ради империи, в интересах тысячелетнего Рима, созданного предками, мы не можем их подвести». В памяти встает лицо прадеда Регина, строгого, неулыбчивого человека, вместе с тем, глубоко любящего своего правнука Марка. Ему вспоминаются горячие, полыхающие глаза императора Адриана, которого сжигает огонь изнутри. Этот огонь очистительный, возникающий, когда приносят жертвы богам и, может быть, божественная сущность Адриана проявлялась уже тогда, при его жизни. Только многие этого не понимали, возможно, и сам он.
Трезвый и правильный Антонин, приемный отец Марка был третьим человеком, лицо которого он увидел. Антонин выглядел благонамеренным, скучным, без видимых изъянов, но за его приземленностью таилась великая правда земли, безраздельно покорявшая своей простотой и убедительностью. Растить пшеницу и фруктовые сады, ухаживать за виноградом, пасти скот – эти деревенские заботы были близки Антонину, заботы, которые щедро предоставляла земля. Прикасаясь к ней, покойный император восстанавливал силы, как сын богини земли Геи Антей, сражавшийся с Гераклом.
Да, он, Марк, не может их подвести, как не должен все испортить его сын, как должны будут справиться его внуки Коммода, а затем и их дети. Пусть эта цепь не прервется, протянется сквозь века, как длится сквозь века история Рима.
«Мертвецы! Опять мертвецы! – думает он о Регине, Адриане и Антонине. – Им кажется, что с высоты прошедшего времени они могут меня судить, поучать, внушать как управлять государством, как воспитывать сына. Однако время всегда одинаково, коль будущее и прошлое нам неподвластно. Я вижу свои ошибки, но вижу и их недостатки. Я вижу свои достижения, а также и их. При всех различиях мы одинаковы, потому что всегда сможем оправдаться за сделанное не только перед богами, но и перед людьми».
В повозке стало душно, полог ее нагрелся от солнца. Марк Аврелий проезжал по цветущей долине реки Оронт, мимо кедровой рощи, оливковых садов, не задерживаясь возле несущей свои воды реки, которая вопреки всему бежала вспять, с юга на север. Река была зажата ущельями и утесами и скудно кропила прибрежные земли. И Марку пришло в голову странное сравнение: его мысли как эта малодоступная вода, ими трудно напиться, сколько бы ты не пил.
После разговора с Коммодом некоторые сановники услышали, что Марк не собирается посещать Антиохию. Наоборот, за активную поддержку Кассия император решил наказать город запретом на проведение разных собраний и увеселительных зрелищ, в том числе и скачек.
К Марку явился недовольный Пертинакс. Тучный, неуклюжий Пертинакс плохо переносил жару. Он потел, ежеминутно обтираясь платком, лицо его было красным. «Зато на коне в доспехах он выглядит великолепно», – оправдывал его Марк.
– Великий цезарь, я слышал ты пожелал не наказывать антиохийцев за их предательство, – с одышкой, делая паузы в словах, начал Пертинакс. – Однако эти люди тебе изменили. Я бы казнил наиболее рьяных последователей мятежника Кассия.
– Ты требуешь их крови?
– Да! Кровь запоминается надолго. У оставшихся смутьянов от такого наказания пропадет желание бунтовать, и оно укоротит им языки, подбивавшие народ к возмущению.
– Я лишаю их увеселений, Пертинакс. Я знаю восточных людей, поверь, для них это будет жестокой карой, – возразил Марк.
– Недостаточно жестокой, мой император, – с упрямством произнес Пертинакс. Он наклонил шишковатый череп вперед, глаза его будто налились кровью.
Марк подошел к своему старому командиру, прошедшему через многие битвы, всмотрелся в его лицо, глаза, заметил красноту их белков и у него невольно возникло воспоминание, что где-то подобное он уже видел. Ах, да, такими были глаза его покойного брата Луция Вера перед смертью, когда они вместе возвращались в Рим. Это было семь лет назад.
«Брата не вернуть, однако Пертинакса я не хотел бы отпускать к богам раньше отпущенного ему времени, еще предстоит много работы, – подумал Марк. – Пусть успокоится и ни о чем не думает. Со старыми вояками лучше всего говорить их же языком, твердым, приказным, и тогда до них доходит, что принятое решение не подлежит обсуждению».
– Я не изменю свою волю, Пертинакс, – жестко заявил он. – Этот совет дали мне великие боги! Кроме того, – он смягчил голос, – они же советуют беречь людей. Люди империи, Пертинакс, и так понесли большие потери от смертоносной чумы.