Sophia Isla. Доблесть маленькой души
Шрифт:
Вот так размокший и затертый газетный клочок стал частью самой Мии.
Все это время лишь олово ее характера – стоический самоконтроль – позволял ей возвращаться из мира ненависти и обиды на никчемных публицистов к реальной жизни, пускай та и была полна боли и страха за сына.
«Если бы они только отбыли днем позднее… – думала она. – Этого всего бы не случилось…»
Может, она и права?
Не исключено, что даже у таких черствых на вид супругов Блейк где-то глубоко внутри бьется сухое сердце… И чем черт не шутит, оно бы им подсказало отречься от страстно любимой
Да, возможно, они отдали бы свой голос, чтобы прийти на помощь несчастному ребенку; рассказали бы миру про аномалию, унесшую множество невинных жизней местной фауны и утопившую флору в огненном жаре планет; впитали бы силу черного звёздного неба…
Но эта череда событий не для Мии Крафт и уж точно, абсолютно точно, не для самого Джим-Джима.
В очередной раз погрузившись в колею тягостных раздумий, Мия допоздна сидела с роковым газетным клочком на кухне при одинокой свече.
Гибкие движения пламени неохотно огибали ее бледные пальцы, будто бы боясь задеть хрупкую викунью кожу.
Утирая больные от слез глаза, Мия наклонилась над догорающей свечой – ее голова напоминала полый тавил [13] , а удары, которые она ощущала изнутри, были похожи на гонг по ушным перепонкам.
Еще чуть-чуть, и вокруг останется лишь темнота – и она в кромешной тьме, окруженная запахом многовековых могил.
Удар, еще удар…
Полый тавил – до тех пор, пока ее рука не поднесла кусок газеты так близко к пламени, что тот пискнул и начал медленно покидать ее уставшие мысли.
13
Тавил – традиционный ударный музыкальный инструмент, распространен в Южной Индии.
Прозвучал последний удар – кухня залилась потоком ярко-красного пламени. Она не была одна в этом склепе, ее ждет сын.
Четвертый день рождения восьмилетнего Джим-Джима
Радость в жизни молодых супругов стала роскошью: изредка, приоткрывая глаза поутру и притягивая к себе сонную жену, Даниэль позволял себе забыться.
Он медленно гладил ее каштановые темные волосы, пропуская шелковистые пряди сквозь пальцы; глубоко вдыхал аромат ее бархатистой кожи – так, будто бы они сейчас уйдут под воду, укрываясь морской пеной.
К несчастью, аура покоя быстро оставляла Даниэля, вытягивая из томных ласк, стоило Мие открыть залитые болью и тоской глаза.
Пускай всего на несколько минут, но его жизнь переставала пульсировать болью, а этого времени ему хватало, чтобы найти в себе силы начать новый день.
Невозможно привыкнуть и принять за данность боль от потери родного человека – даже спустя несколько долгих лет. Год человеческой жизни в рамках вселенной приравнивается к одной секунде существования мира; добра и зла; радостей и болей – человеческих страданий.
Дни уже давно смешались в однородную, безликую массу: могло показаться, что время в доме Крафтов стоит на месте, но вот уже восьмилетний Джим-Джим лежит перед своими родителями все так же, как и три года назад.
Менялись лишь его волосы: с каждым новым месяцем они становились все длиннее и непослушнее, тогда Мие пришла в голову удивительная идея: заплетать сыну маленькие тонкие косички.
Множество солнечных и дождливых часов она провела за этим непростым занятием, но результат заставил ее искренне улыбнуться. Улыбка Мии распустила в душе мужа бутон надежды – их сын может выжить, он может открыть глаза.
В те моменты, когда ожидание принимает форму постоянства, людям не хватает смелости повернуться лицом к одинокому маяку острога «надежда».
Разменная монета обреченных, это своеобразный отсчет – ожидание смерти. Именно они – ожидание и страх – тянут к земле, а голову пробивает шторм отчаяния и праведного гнева.
В какой-то момент Мию настиг такой шторм. В башне своего маяка, в пятидесяти метрах над пучиной темных вод, она почувствовала отчаянье. Света становилось все меньше, а боли все больше. Страх и темнота обняли ее мерклое сердце, и она потушила свет своего маяка.
Уже очень давно она живет с мыслью: «Что, если смерть придет к нему сегодня?».
Но состояние Джим-Джима оставалось неизменным.
Каждое утро в клетку со зверем входили его люди: дети Индии, дети его двора были с ним. Они дарили ему надежду, свою поддержку и веру.
Сквозь игольное ушко между ним и домом Джим наблюдал яркие глаза товарищей и тепло, исходящее от рук любимой матери.
Удивительное свойство кровной любви, удивительная женская нежность.
Но это игольное ушко не было стеклом в террариуме – оно было подобно лабиринту на далеком и прекрасном острове Крит, в котором все занимали свои реальные роли.
В любом лабиринте присутствует хотя бы один выход, но в случае Джима их было два. Один выход – отдать свое тело Минотавру, второй – выжить.
И как бы ни было печально, игольное ушко пропускало через себя ауру разгневанной грешной души.
В доме Крафтов стоял дух тьмы, под гнетом которого гнусные мысли, самые жуткие страхи и потаенные безнравственные эмоции овладевали детьми на четвертом месяце пребывания в комнате Джима.
Быстро выдыхаясь, детские умы стали тонуть в своих собственных страхах – либо я, либо он: такой выбор встал перед ними в день очередного срыва.
Дети больше не могли закрыть глаз, ведь их сны вновь омрачились духом могил, запахом страха и знакомыми силуэтами со стеклянными немигающими глазами.
Нельзя винить маленьких людей за их страхи. Мы все чего-то боимся, и страх порой нарочито подталкивает нас в сторону неверной тропы.
После того как дети вновь стали просыпаться в холодном поту – визиты сочувствующих в одночасье прекратились. Всем без исключения было в тягость посещать проклятый дом, пропитанный отголосками пережитого кошмара. Корабль должен тонуть без экипажа – это закон не только самосохранения, но и здравого смысла.