Sophia Isla. Доблесть маленькой души
Шрифт:
И пока корабль тонул, лишь 3 июля чья-то невидимая рука собирала людей под этой крышей вновь, будто кто-то ворошил старую рану – воспоминание, которым так старательно люди надеялись переболеть. Беспричинное волнение и удушающая тревога не давали сомкнуть глаз отчаявшимся, пока все они не навестят Джим-Джима в его день рождения.
Пантомима, нарушающая сакральную тишину, театральная постановка, вызывающая лишь немые вопросы, – вот что стали видеть Крафты в дне рождения своего мальчика.
Вездесущее притворство окружало их, подобно надоедливой мошкаре.
Тем не менее все гостинцы для Джима Даниэль бережно раскладывал вокруг той самой кровати, с которой его сын однажды встал в последний раз. Он делал это только для него: чтобы его мальчик знал и чувствовал, как его ждут и как сильно по нему скучают.
Мия отпускала свои чувства наружу, словно вольных смертоносных драконов, которые день ото дня рвали ее изнутри, умоляя выпустить их на свободу. Но Даниэль не мог отпустить своих – иногда ему казалось, что внутри него гуляет ветер. Этим ветром было неизбывное горе, душившее его с наступлением темноты.
Когда-то, в это время, они с сыном делали ужин из национальных блюд таинственной Индии: фрикадельки под названием малай-кофта, карри и пакора – особенно полюбившиеся Мие и Джим-Джиму.
Беззаботно выбегая под небесные водные потоки от кухонного чада, их с головой накрывала такая нужная прохлада ночи. Они собирали для мамы букет диких цветов; дома укладывали шелковистые волосы Джима и преданно ждали ее с работы на свой фамильный «поздний ужин».
Но теперь у мужчин рода Крафтов новая поздняя традиция: с наступлением темноты Даниэль окунается в его мир. Он бережно достает сделанные вместе с сыном карты, зажигает свечку и накрывает холодную ладонь сына своим теплом. Вот так, сплетением рук, они беззвучно помогают друг другу дышать.
Пустота заполнила собой каждый уголок Джима, но дома все оставалось неизменным: третье место за трапезой; щетка и гребешок; книга сказок Андерсена на письменном столе; место возле окна с прохудившимся, но зато шерстяным пледом… Все сохранилось на своих местах.
Кто-то может сказать, что так жить нельзя, и будет прав.
Но тот, кто скажет это, – умолчит, что не жить так – порой просто невозможно.
Ведь проснувшись посреди ночи, становишься счастливее, потому что еще не вспомнил, что его нет рядом. А засыпая, ты думаешь только о нем. Порой даже кажется, что нельзя доверять собственному разуму, верится, что это шутка или плохой сон, – и это обязательно пройдет. Но оно не проходит.
Для родителей Джима свято все. Даже когда Мия отошла от веры во спасение, Даниэль не перестал верить в своего сына. Они оба ждут его домой, несмотря ни на что.
Да и как не ждать, если каждый день прожит лишь для того, чтобы увидеть блестящие карие глаза; услышать звонкий, переливающийся гаммой счастья и задора смех; уловить блеск озорства или намек на свершенную шалость; почувствовать на своей спине маленькие цепкие ручки и родное незаменимое: «Я рядом…».
Иногда Мия видела, как Джим плакал.
Глядя на живые эмоции сына, душа наполнялась жизнью, а по щекам также бежали слезы. Он живой, он плачет, но может ли она перенять хотя бы кроху той боли, которую он терпит изо дня в день?
Ровно в эти моменты топор палача – руки, сдавливающие его горло, подобно отравленным иглам, – умертвлял беспомощное тело, постепенно добираясь до пошатнувшегося рассудка.
Безупречное осознание происходящего кололо голову, как лесной орех.
Узник уже давно научился развеивать наркотический туман беспомощности. Слух и осязание передавали ему все, что происходит рядом, в его комнате.
Чувствовать все – больно, но куда больнее мириться со своим положением: не в его власти было сжать родную руку, вложенную в его. Чувствуя прикосновение губ, мальчика не покидали мысли о том, что он так и останется лежать в своей постели после смерти родителей. И лишь эта мысль могла заставить его опустить руки, сдаться и облегчить всем жизнь.
Но они все чувствовали и всегда, будто по звону колокола, приходили к нему – и он просто не смел их покинуть.
Поздними ночами, когда мама с папой оставляли сына одного, лесная дьяволица приходила им на смену.
Подобно смоле, она выползала из щелей в полу, постепенно заполняя собой дыхание Джима. Когда энергия мальчика окрашивалась в оранжевый, она вновь принималась петь.
Ночи напролет беспощадная ракшаси [14] разрушала свою жертву силой своего голоса: пение заменяло ей возможность причинять физическую боль, а сладострастными речами и мольбами о спасении своей души она причиняла духовные страдания.
В руках Джим-Джима оказалась власть, не предназначенная для человека: подарить грешнику душу, угодную создателю.
14
В индуизме и буддизме так называют демонов, людоедов и злых духов женского пола.
Причинить физическую боль касанием было ей не под силу: лишь стоило ей приблизиться к плоти мальчика, ломка, поражающая ее гниющую материю, становилась невыносимой.
Та боль, истязавшая Джима, была другой. Это были душевные муки – игра с его рассудком и сердцем, тем малым, что у него осталось и за что он больше всего сражался.
Но Джим продолжал борьбу, и тогда гостья становилась его истинным мучителем.
Отбросив песни, просьбы и мольбы, направляя руку к небу, подобно пиратскому флагу, – ее легкие выдавали нечеловеческий мелос [15] , заменявший грешной душе охотничьего цербера, истязавшего душу запертого в собственном теле ребенка.
15
В Древней Греции напев, мелодия. В XIX–XX вв. термин «мелос» применяется для обозначения текучести и протяженности мелодического развития.