Сорок лет одиночества (Записки военной переводчицы)
Шрифт:
И на этот раз Функ уже вместе с Редером решили подать официальную просьбу, чтобы операция и лечение проводились вне тюрьмы в госпитале, где можно обеспечить по возможности более благоприятные условия как для проведения операции, так и для выздоровления. И Функ к этому добавил: “Поскольку нюрнбергские судьи не приговорили меня к смерти, а только к пожизненному заключению, они, очевидно, не хотели, чтобы я умер. Дальнейшее же пребывание в тюрьме приведет меня к смерти”. Администрация тюрьмы направила их просьбу в вышестоящие инстанции, а операцию до получения ответа отложили.
Позже Функ говорил, что он якобы отказывался от операции до тех пор, пока власти не рассмотрят его просьбу о немедленном освобождении.
В одном из писем жене Функ писал:
“Мысли душат меня, и я должен выпустить их на волю. Страдание человека, у которого очерствела душа и полностью расстроены нервы, могу понять только я, просидевший столько лет в тюрьме. Я все еще надеюсь, что все, кто меня окружает, относятся ко мне с уважением и даже проявляют сострадание. Но существуют Устав и правила содержания заключенных, которые охрана должна выполнять. Кое-кто все еще пытается облегчить мою участь, но, несмотря на это, мое желание жить с каждым днем уменьшается.
Лечащие французские врачи делают все возможное,
Устав тюрьмы предписывает каждые пятнадцать или тридцать минут в течение ночи освещать камеру и проверять заключенных. Шаги охраны в коридоре мы слышим целую ночь, так как “глазок” в двери камеры должен быть постоянно открытым. Нам слышен разговор надзирателей. Малейший звук здесь многократно усиливается, так как кроме нас в этом огромном помещении, предназначенном для сотен заключенных, никого больше нет. Здоровые из моих коллег так не мучаются. Кроме меня только Дениц и Ширах жалуются на бессонницу и страдают так же, как и я, от шума и света. На дверях камеры Деница, которого мучает ревматизм, тоже висит предупреждение: “Не шуметь. Свет включать только в крайнем случае!” Но надзиратели не всегда выполняют предписания врачей.
Гесс, у которого часто бывают головные боли и психические приступы, однажды провел две недели в камере, в которой мебелью был единственный стул. Хоть некоторые директора и, в частности американский, прилагают немалые усилия, чтобы как-то облегчить участь заключенных.
Сейчас 10 часов вечера. Со стороны казарм донеслись звуки горна, оповещающего отбой. Настороженно и грустно звучит горн. Все лето молодой горнист упорно тренировался. Теперь он научился трубить, как молодой Зигфрид.
Свет в моей камере выключили, чтобы через пятнадцать минут снова включить. Свет прожекторов на тюремных стенах отражается в окне и через стекло – на стенах камеры.
Часовые произвели смену караула, и хоть сейчас ночь, через “глазок” можно еще видеть, что делается в камере.
В эту незабываемую ночь, когда я истекаю кровью и нахожусь в полубессознательном состоянии, мне показалось, что я уже покинул этот мир. В детстве я был лунатиком и привык к необычным ощущениям, но мое состояние в эту ночь было таким, как будто я побывал в потустороннем мире, в “стране безоблачного счастья”.
Двенадцать часов. Полночь. Время для появления духов. Но в моей камере для них еще недостаточно темно.
Контрольные часы в камерном блоке пробили полуночный час. Полночь – сигнал для смены надзирателей другой страны. Русских меняют американцы, англичане меняются с французами или наоборот.
Все это сопровождается громкими разговорами, грохотом ключей, закрытием тяжелой железной двери. Сменяясь или заступая, охрана просвечивает мою камеру. Старший надзиратель, проверяя, еще раз заглядывает в “глазок”.
У меня слух такой же острый, как у таксы. Я узнаю всех надзирателей, а их около тридцати. Я узнаю их не только по голосам, кашлю, насвистыванию, но также по шагам. Как они садятся или гремят ключами, как кладут или швыряют их на стол.
Я принадлежу к тем счастливым или, наоборот, несчастным, кто рожден для любви. Я не могу ненавидеть. Я не могу ненавидеть ни одно человеческое существо. Ненависть – это не что иное, как чувство своей неполноценности…
Дни свиданий здесь становятся самыми радостными праздниками. Перед свиданием все наши мысли и чувства заполнены приятными ожиданиями. Как много нужно сказать и спросить, но большая часть намеченного остается невысказанной из-за недостатка времени. Нервы заключенного напряжены до предела. Разговор ведется с невероятной скоростью, чтобы как можно больше успеть сказать и спросить, но часто память подводит, и в голове все путается. Иногда вдруг замолкнешь и тщетно пытаешься вспомнить хорошо знакомую фамилию. Решетка между заключенным и посетителем оказывает гнетущее воздействие на собеседников и омрачает праздничную радость встречи. Такая же решетка отделяет людей от ядовитых пресмыкающихся.
В октябре 1949 года сразу после операции ко мне в тюремный госпиталь пришел справиться о моем здоровье представитель французского Верховного Комиссара. Он разрешил мне написать внеочередное письмо жене и сообщить ей об операции. Я благодарен замечательному французскому хирургу за искусно проведенную операцию. Действительно, французский врач и внимательная, заботливая медсестра явились оазисом человеческой доброты и культуры в этой пустыне.
Мне сейчас намного лучше благодаря уколам и лечению нервной системы. В общем, мое здоровье улучшается.
Сейчас я получаю по две таблетки интересного лекарства эротического свойства. Одна таблетка – вытяжка из яичек быка, другая – из последа матери. Что они здесь только не делают, чтобы поддержать мою жизнь!
Я немного вздремнул и увидел неприятный сон. Я дергал себя за волосы, мои руки были полны волос, хотя в жизни я совсем лысый. А затем во сне я играл в карты с американцами: главным обвинителем Джексоном и судьей Биддлом. Мне кажется, мы играли в покер. Я страшно проигрывал. Говорят, что невезение во сне приносит счастье в жизни. Я все время говорил “двадцать два”, когда нужно было сказать “двадцать одно”. Почему мне выпало такое наказание?
Сейчас хрипловатый крик совы смешался с ночным концертом духов Шпандау. Совы, подобно соколам, гнездятся в стенах и башнях тюрьмы. Вместе с воронами и грачами они часто посещают эти места. Однажды мы нарушили покой одного из этих обитателей, когда нам пришлось убирать коридор огромного здания тюрьмы перед инспекцией офицеров оккупационных держав.
Шесть часов утра, горнист пропел утреннюю зарю. Включили полный свет. В дверях камеры гремят ключи. Время вставать, идти умываться. Мне нужно минут десять, чтобы собраться с силами. В голове шум, глаза воспалены.
Итак, наступил день. О, скорей бы он кончился!”
Функу не разрешили послать это излияние жене. В нем было много того, о чем запрещалось писать в тюремных письмах. В ноябре 1949 года, спустя полтора месяца после операции и пребывания в камере для выздоравливающих, Функ снова был переведен в свою камеру, и доктору Геншару было дано указание лично проследить за продолжением курса лечения.
Лечение пошло на пользу, и перед возвращением в камеру Функ был в хорошем настроении, много шутил, рассказывая разного рода истории, в основном пикантные, санитарам Боону и Просту, а также с любовью вспоминал свое постоянное увлечение на досуге – игру в вист. Он так любил эту карточную игру, что и сейчас продолжал рассказывать невероятные истории, связанные с этой игрой. Бывший советник Гитлера по финансам сиял от восторга, когда рассказывал, как однажды ему удалось обмануть Гесса, поверившего его анекдоту об известном композиторе Ричарде Штраусе.
“Ты знаешь, – рассказывал он Гессу, – однажды Штраус заставил долго ждать переполненный зал своего появления на сцене лишь только потому, что за кулисами он доигрывал со мной партию в вист. В вечерних фраках мы втиснулись в крошечную каморку за сценой, и Штраус ни за что не хотел уходить, пока не доиграет партию. Более того, в антракте мы снова засели за игру”.
Гесс, не обладавший чувством юмора, изумлялся, слушая болтовню Функа. “Вы знаете, – говорил Функ, трясясь от смеха, – он действительно поверил. Я не сомневаюсь. Гесс – живое свидетельство того, что душевнобольные, пьяницы и дураки всегда охраняются Богом. Когда думаешь о Гессе и его странных поступках, лишний раз убеждаешься, что Германией правили невменяемые люди”.
Вальтер Функ, безусловно, себя к ним не причислял.
Глава 16
Луиза Функ, жена Функа, не оставалась безучастной к происходящему. Во время суда в Нюрнберге она даже пыталась покончить с собой. Это сообщение облетело тогда весь мир. В дальнейшем фрау Функ стала одной из самых деятельных жен заключенных, предпринимавших настойчивые попытки добиться освобождения своих мужей из Шпандау или хотя бы смягчить им меру наказания.
Жила жена бывшего могущественного министра рейхсбанка на полном государственном пансионе в гостинице маленького городка Геченберг, недалеко от известного в Баварии курорта Бад Тольц, который во время расцвета нацизма был излюбленным местом отдыха высокопоставленных гитлеровских чинов, их жен и любовниц.
Гостиница представляла собой большой сельский дом. Два верхних этажа были специально оборудованы для проживания гостей. При входе в дом в нос ударял резкий запах хлева, и это неудивительно. Содержание скота в семейном подворье – традиционное занятие фермеров Баварии. И гостиница не стала исключением. Ее владелец – крупный мужчина с огромными сильными руками, раньше был управляющим имением Функов.
В этом уютном местечке Луизу Функ посетил английский журналист Д. Фишман, которому в свое время не удалось проникнуть в тюрьму Шпандау. В конце 50-х годов он ездил по Германии и побывал почти у всех жен заключенных.
Когда он заговорил с фрау Функ о муже, она прослезилась: “Вальтер на Нюрнбергском процессе был осужден по сфабрикованному обвинению, – сказала она. – Он был обвинен по ложному показанию обергруппенфюрера СС Поля [1] , который под пытками дал эти показания. Поль договорился о передаче золотых зубов, изъятых у замученных в концентрационных лагерях евреев, в хранилища рейхсбанка, которые были под началом моего мужа. Я убеждена, что мой муж и не знал о существовании этих зубов. Поля пытали и избивали до тех пор, пока он не дал нужные показания против моего мужа. Рассказывали, что нанесенный на его лицо крем сбривали ржавым лезвием, пока не начиналось кровотечение. Затем раны посыпали солью. Испытывая невероятную боль, Поль давал требуемые показания, которые тут же передавались американскому судье как доказательство вины моего мужа”.
1
Генерал СС Освальд Поль, бывший руководитель администрации концлагерей, член директората и вице-президент Рейхсбанка, дал под присягой в Нюрнберге письменное показание относительно содерэюимого сейфов в хранилищах франкфуртского Рейхсбанка. В хранилищах союзники обнаруэюили огромные мешки с кольцами, браслетами, запонками, разного рода ювелирными изделиями, золотыми монетами, тысячами золотых зубов и коронок. Поль, который был начальником экономического отдела ведомства Гиммлера, заявил, что вопрос об этих ценностях дважды обсуждался с Функом. – М.Н.
А когда ее спросили, есть ли у нее доказательства столь жестокого обращения с генералом Полем, она отвечала, как заведенная: “Я знаю это. Я это знаю”. Но все же вынуждена была признать, что у нее нет каких-либо конкретных доказательств. “Мой муж был самым порядочным и неподкупным человеком в Германии, – продолжала она со слезами в голосе. – Мы прожили вместе 35 лет, и его никогда не интересовала политика. И как он может отвечать за то, о чем он не знал? Если, например, убийца, чтобы не быть изобличенным, принесет в чемодане труп жертвы и оставит его в банке, а полиция каким-то образом вдруг обнаружит этот труп, что, это будет основанием для ареста управляющего банком?” Трудно было сказать, что это: наивность или попытки хоть как-то оправдать в глазах окружающих своего мужа-чудовище?
Во время разговора с журналистом жена Функа указала на кровать. “Посмотрите на эту примитивную кровать, – воскликнула она, – она такая же, на какой спит мой муж в Шпандау! Я могла бы лежать на одной из лучших кроватей моего старого дома, но на этой я мучаюсь, не смыкая глаз, думая о Вальтере. И я буду спать на ней до тех пор, пока он в тюрьме”.
Луиза Функ показала некоторые вещи, принадлежавшие ее мужу, и в частности массивные часы из платины, пояснив, что они ходят уже тридцать лет и отстали за это время только на две минуты. На них была надпись: “Великому имперскому мастеру Шрамму от благодарных членов Палаты имперских мастеровых”. Эта надпись не указывала на то, что часы были подарены лично Вальтеру Функу. В письмах же Функ и его жена очень переживали, что злоумышленники украли у них серебряную цепочку с сердечком, спрятанные под деревом в саду.
Затем фрау Функ достала золотой предмет величиной с металлический доллар. Нажала на скрытую пружинку в кромке изделия, оно раскрылось, и взору предстали очаровательные часики. “Я думаю, что в мире нет ничего подобного, и это мое самое дорогое сокровище, – сказала она. – Мой муж всегда носил эту вещь, когда одевал вечерний костюм”.
Драгоценности, кажется, были увлечением семьи Функов. На шее фрау Функ была нитка жемчуга. Серьги из жемчуга, золотое кольцо с двумя большими жемчужинами и на голове – жемчужная заколка. Она, как и жена Гесса, верила в телепатию и была убеждена, что находится в постоянном контакте с мужем. “Когда у Вальтера обострение болезни, я это чувствую раньше, чем он мне напишет. Я тоже чувствую боль в сердце, в печени или желудке. Недавно, когда его состояние снова ухудшилось, я проснулась и ясно ощутила прикосновение его руки к плечу”.