Сороковник. Части 1-4

Горбачева Вероника Вячеславовна

Пар наполнен ароматом лаванды, тело моё бел… красное, распарено, размякло, вылезать не хочет. Не заснуть бы, а то нахлебаюсь…

Вечером мы жарим цыплят на вертеле. Цыплятки крошечные, на один зуб. Васюта считает это баловством, мол, хватит с мужиков индеек, но я возражаю. Большие птички сойдут, как основное блюдо, но быстро остынут, а маленьких мы замаринуем в медовой заправке и по ходу будем готовить и подавать горячими.

…Из любопытства заглядываю в зал. Он полон; ставни, как обычно вечером, прикрыты, но уже горят ровным светом масляные светильники. Гул голосов, треск костей на зубах… Говорила

я, понравятся им цыплята. Выхожу на крылечко подышать, на белый свет полюбоваться.

И минуты не проходит, как сзади меня облапливают ручищи не менее Васютиных. Потеряла бдительность, блин.

— Ох и сударушка! — шепчут пьяненько в ушко, — пойдём, что ль, помилуемся…

В иное время я бы завизжала. Но дневные занятия как-то резко повысили мою самооценку. И я, не оборачиваясь, без замаха, но достаточно сильно тычу локтём в чей-то живот. Попала.

— Уйй, — отзываются за спиной жалобно. Поспешно оборачиваюсь. Кто ж такой прыткий? Держась за живот, согнулся пополам здоровенный парень, морщится, бедненький. А я виновата, что такая маленькая, но сильная? Мой локоток ему, должно быть, в солнечное сплетение заехал. Болевой центр, знаете ли…

— Ну, ты, — решительно упираю руки в боки. Парень с трудом разгибается, и я вдруг вижу, что годков-то ему не особо много, хорошо если семнадцать-восемнадцать. Он просто вымахал под два метра. — …дамский угодник, — продолжаю, охолонув. — Руки-то не распускай! Смотри, куда лезешь, нашёл «сударушку»! Я ж тебе в тётки гожусь!

Хотела сказать — «в матери», но постеснялась. За спиной охальника как из-под земли вырастает мужичок постарше, придерживает младшего за плечо:

— Прощенья просим, сударыня. Молод, глуп. — И что-то быстро шепчет оболтусу. До меня доносится: «На Цветочной улице… своими собственными ручками… как на рогатину». Ага. Слава моя бежит впереди меня.

Моя жертва трезвеет на глазах, даже становится жаль. Красавец, глазищи зелёные, кудри золотом покрыты, веснушечки милые… Просто Аполлон местный. Сплоховал ты, парниша.

— Прощенья просим, сударыня, — он истово кланяется. — Не досмотрел. Больше не повторится.

— Прощаю, — говорю смягчившись. — Иди уж…

Он деревянно поворачивается и скрывается за дверью.

— Не серчай, — добавляет его заступник. — Девками Петруха набалован, вишь, красавчик каков? Они на него как мухи на мёд… Бить-то не будешь? Его твой Васюта счас и так приложит…

Я готова схватиться за голову. Да что они тут из меня монстра какого-то делают? Скоро мной детей пугать начнут?

Минуточку. Мой Васюта? Эй!

… Бить его он не стал, просто вывел за ухо на крылечко. Велел посидеть, подумать. Это мы с Хорсом уже из-за угла подсмотрели; соваться в зал я не рискнула.

— Видишь? — шепчу Хорсу. — Смотри, дамский угодник! А то налетишь вот так, не знаючи.

Он снисходительно чихает.

* * *

Работа закончена, я открываю на кухне окно: упарилась. На соседней улице тренькает… гармошка? Баян? Янек ушёл послушать старших, и я остаюсь одна. Извлекаю из укладки заветную шкатулку, устраиваюсь ближе к свету и начинаю разбирать доставшееся добро. Прощёная Нора спит под столом.

Тишина вкупе с непривычным одиночеством давят на уши. Люблю быть одна, но когда что-то делаю, на кухне или за

пяльцами, напеваю, чтобы не скучать. Голос у меня небольшой, камерный, сгодится разве что для самодеятельности или уютного домашнего концертика, но достаточно приятный.

Я сортирую нитки по цветам и мурлычу негромко, в тему.

Снова замерло всё до рассвета, Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, Только слышно — на улице где-то Одинокая бродит гармонь.

Потому что действительно бродит, да не частушки какие-то выписывает, а красивую мелодийку, пусть и незатейливую.

Акустика на кухне хороша. Стены в рабочей зоне выложены камнем, звук уходит вверх и резонирует с обитой металлом крышей, там, где вытяжка. Мне самой нравится, как звучит мой голос.

То пойдёт на поля, за ворота, То обратно вернётся опять, — Словно ищет в потёмках кого-то И не может никак отыскать.

Песенка проста, но я обожаю её в исполнении Хворостовского. И в невольном подражании добавляю этакие бархатисто-оперные тона.

Веет с поля ночная прохлада, С яблонь цвет облетает густой… Ты признайся — кого тебе надо, Ты скажи, гармонист молодой. Может, радость твоя недалёко, Да не знает — её ли ты ждёшь… Что ж ты бродишь всю ночь одиноко, Что ж ты девушкам спать не даёшь?

Наверное, про какого-то там Петруху. Обрываю куплет, потому что слышу шорох за окном и деликатное покашливание.

— Хозяюшка! — в оконном проёме появляется бородач. А, Петин заступничек! — Ещё можешь?

— Тьфу на тебя! — Я даже шарахаюсь. — Ты что, подслушиваешь?

— Не, вышли с ребятами подышать, с крылечка услыхали. Голос больно душевный, наши бабы так не выводят. Спой ещё, а?

— Будет с вас. — Я недовольна. Как бы Васюту не вывести из себя. То Петруха этот пристал, то спой им… Подумает, что я клиентов чем-то приваживаю, только этого не хватало!

— Спой!

— Иди-иди, — решительно захлопываю окно перед его носом. — Концерт по заявкам им подавай!

И вообще, пора к Гале. Чтоб до ночи обернуться.

Вскоре заявляется и Васюта. Смущённый. От него немного пахнет вином.

— Ванечка, спела бы ты для ребятушек. Они ж в походах годами женского голосу не слышат…

— Годами… — якобы недовольно прерываюсь и закрываю шкатулку. С другой стороны, мне приятно. — А кто меня вчера в зал не пускал?

— Так нынче другое дело. Одного отшила — другие не пристанут. Зауважали тебя, лапушка.

— Вот сейчас как дам больно… Какая я тебе лапушка?

Он улыбается, смешливо морща лоб. В тёмных глазах пляшут искорки. Так же улыбаясь, обнимает за плечи и тянет за собой в зал. Что, вопрос не обсуждается?