Сороковник. Части 1-4
Шрифт:
— Страшно, — признаюсь.
— Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут, тем сразу рога отшибают. А видел я вроде тебя, — он вертит чашку, в его лапищах та смотрится напёрстком. — Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь — уже помирают. Ну, думаешь, хорошо, если быстро такой отмучается…
— И что? — мне кажется, что разговор ведётся не просто так.
— И то. Кого-то… — он делает выразительный жест большим пальцем по горлу, — а кто-то, глядишь,
Я молчу.
— Смотрю на тебя и думаю, что ты из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе, небось, как-нибудь сами управились бы. Почему не ушла, не спряталась?
Угибаюсь к чашке.
— Я ведь неспроста тебе его показал, — говорит Васюта, — чтоб ты видела, как он уходит. Ты это помни, даже если худо совсем придётся. Умирать страшно, больно, но ты потом дома окажешься.
А мне вспоминаются слова Галы: «Я свой Сороковник прошла. Потому что умереть хотела». Изящная, тонкая, хрупкая. Несгибаемая. Пёрла на рожон, а ведь, поди, тряслась, как и я.
— Дома окажусь… А Финал? — спохватываюсь. — В Финале уж… навсегда.
Не могу сказать «погибну».
— А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, — спокойно говорит Васюта. — Ты и так уже другая. С каждым квестом человек сильнее становится.
Я… как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток — и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.
— У тебя в семье воевал кто-нибудь? — неожиданно спрашивает Васюта.
— Деды.
— Оба живые пришли?
— Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись.
— Видишь, вернулись. Сказывала Гала о вашей войне. Думаешь, там легче было? Четыре-то года?
Задумавшись, я отставляю чашку.
«…Самое страшное, что я видел в жизни — чёрное солнце над Днепром. Два дня Днепр кровью тёк.»
Это дед Павел, мамин отец. Мать кое-что записала из его рассказов. До моего рождения он не дожил.
«…И вот волочёт меня эта медсестра-пигалица, а у меня рука на одних сухожилиях болтается, мешает меня тащить. Так она эту руку зубами отгрызла, нож-то потеряла».
Второй дед Павел, папин отец. Его я немного помню.
Люди четыре года под смертью ходили, в глаза ей глядели и — переглядели. Им — не как мне было. Хуже. И не только себя защищали, а тех, кто за их спинами оставался. Четыре года. У меня — всего лишь Сороковник. Фигня какая.
— Молодец, — говорит Васюта и, перегнувшись через стол, осторожно пожимает мне свободную руку. — Думай. Всегда помни, чьих ты есть, предков не позорь. Всегда иди до конца, до точки.
— Ох, — я нервно вцепляюсь в волосы. — Васюта, я вот ещё что спрошу. Ты почему сейчас так быстро появился? Не подумай, что я на что-то намекаю, но ты
И сбиваюсь от смущения.
— В первую ночь всех скручивает. Морок это, Ваня, Миром на тебя напущенный. Одной тебе хуже было бы, потому и ждал, чтобы подойти. — Он встаёт, огромный… надёжный. И я снова чувствую себе маленькой девочкой. — Неделя впереди спокойная, живи себе, приглядывайся. Многому успеешь научиться.
— За неделю-то? — Что-то мне последнее весьма сомнительно.
Васюта вручает мне свечу в литом тяжёлом подсвечнике.
— Со светом посиди. Здесь время другое, Ванечка, иногда день за год покажется, а уж неделя-то… Научишься.
Раннее утро встречает меня привычно: когтистой Нориной лапой. И кое-чем новым — незнакомыми звуками во дворе. Я прислушиваюсь: как будто тяжёлый предмет тюкается в деревяшку. Негромко звучат два голоса.
Кому ж тут быть, как не дядьке с племянником! Видно, те самые уроки, о которых Ян упоминал. Подбегаю к окну.
Первое, что вижу в отдалении — Васютину спину. Её невозможно не увидеть, она так и притягивает взор. Вот он отвёл руку с копьём назад, над лопатками перекатились тугие комки мышц, другая рука пошла противовесом, корпус слегка откинулся… Копьё, сперва единое с рукой, срывается вперёд и со стуком вонзается в деревянный щит. Муромец, не торопясь, подходит, высвобождает оружие, возвращается. Я спехом отстраняюсь от окна: заметит — ещё решит, что подглядываю. А перед глазами устойчивая картинка: монолиты грудных мышц, плечи — на каждое можно запросто такую, как я, усадить, могучие руки, перевитые жилами, шея, как у быка. Ух, какая шея…
Вот в такую вцепиться бы, повиснуть и не отпускать. Носи!
И это тот самый Васюта, что мне полночи сопли утирал?
Перевожу дух. Мать, неодобрительно вякает проснувшийся внутренний голос, чтой-то тебя с утра не в ту степь понесло. Ты отвлекись, что ли, поди умойся, пока ванная свободна, слыхала вчера — хозяин там плескаться любит? Чай, после тренировки привык водными процедурами заниматься, вот и займёт.
В темпе одеваюсь, умываюсь и выглядываю с кухни во двор уже на законных основаниях: надо бы выпустить Нору. И пользуюсь возможностью ещё немного полюбоваться на бесплатное зрелище. Словно почувствовав мой взгляд, Янек оглядывается, машет мне, затем кивает на собакина: мол, пусть побегает, приглядим. Ага. Ныряю за дверь. Щёки горят.
И ничего удивительного, что меня так заводит, огрызаюсь запоздало. От физиологии никуда не деться. Столько лет одна, что сердце обмирает от одного вида такого вот… ух, как я понимаю Галу…
Вдох, выдох. Сердце тоже мышца, её можно успокоить и расслабить. Можно воспользоваться нехитрым визуальным приёмом: повесить воображаемый замок, замкнуть на два оборота и выбросить воображаемый ключ в воображаемую реку.
Вот так. Там их, замков, много: одним больше, одним меньше… Уже спокойно возвращаюсь к дверной щёлочке.