Соседи (сборник)
Шрифт:
Дементий покрутил головой и даже на мгновение плотно сожмурил веки, что должно было означать, что Петр Иванович «ничего не сделает!»
— Почему?
— Учеба — дело добровольное: хочет человек — учится, не хочет — не надо. К чему насиловать.
— По-твоему, Дементий Корнилович, грамотные люди нам с неба свалятся?
— Сколько ж их должно быть, грамотных?
— Все до единого.
— А работать кто будет?
— Машины.
— А на машинах кто?
— Люди.
— Какие?
— Грамотные.
— А
— Приедут.
— Когда? Вот мы, старики, помрем, и некому будет хлеб сеять.
— Ошибаешься, Дементий Корнилович.
— Мои-то никуда не уехали. А вот своих, Петр Иванович, ты всех в город повыгнал!
— Никого я не выгнал. Сами уехали.
— Что ты мне рассказываешь! — заикаясь, подхватился со скамейки и сел снова Дементий. — Думаешь, я не знаю, какая у тебя была цель? Выучить всех, чтобы ни один в колхозе не работал. Скажи, не так?
— Далеко ты хватил, Дементий Корнилович, цель у меня была другая!
— Какая?
— Хочу, чтоб мои дети были грамотными, культурными людьми.
— Какая там культура! Просто ты не хочешь, чтобы твои дети в деревне жили!
— А ты что, специально не учишь детей, чтобы они в колхозе остались?
— Что их, за ручку в школу водить? Это ж все-таки пять километров!
— А ты задумался, почему они у тебя школу бросают?
— Хочешь сказать, мои дети глупее твоих?
— Я не хочу этого сказать.
— А на что намекаешь?
— А ты подумай.
— Много будешь думать — быстро состаришься.
— Не бойся. Это у меня голова блестит как луковица, а у тебя чуб еще крепкий.
Петр Иванович провел ладонью по широкой лысине, открывавшей высокий лоб, пригладил короткие серебряные волосы на висках и засылке и засмеялся над самим собой. Огромная лысина нисколько не смущала его, наоборот, из этого, казалось бы, недостатка он сумел сделать достоинство: голый череп был внушительных размеров, теперь его еще заметнее обрамляли беловатые кустистые брови, из-под которых строго смотрели синие большие глаза, — и не было человека, который бы взглянул на огромный лоб Петра Ивановича без уважения. Он дотрагивался до своего лба или опирался лбом на согнутую руку с расставленными пальцами с неизменной торжественностью и значением.
Вот и сейчас, как будто потеряв интерес к Дементию, он поворачивается боком на скамейке, кладет руку на ногу и, опершись локтем о колено, расставленными пальцами касается высокого лба. Петр Иванович не хочет обострять разговор с Дементием. Они никогда раньше не ссорились, и сегодня, думал Петр Иванович, тоже не обязательно ссориться. Он поступит с Дементием как учитель с учеником: он может его простить, а может и наказать. Так вот, он прощает. С таким видом, молча, Петр Иванович сидит минуту, две…
Дементий понял, что дал маху,
Петр Иванович наконец меняет позу: садится прямо: долго и со стоном зевает. Дементий тоже как будто спокоен. Но вечер, разумеется, испорчен. Учитель угощает Дементия папиросами. Дементий берет папиросу, из чего должно следовать, что друг на друга они не сердятся. И Дементий уходит.
4
Оставшись один, Петр Иванович пытается разобраться, что произошло. Осуждает себя за то, что проговорился.
«Какое дело, особенно Дементию, до того, что Володя не хочет учиться? Нашел кому жаловаться… Только смеяться будут, скажут: сын учителя, а не хочет учиться…»
Петр Иванович прошел по тропинке вдоль картошки, пугнул куриц, подражая ястребу, и в густых картофельных зарослях раздалось отчаянное кудахтанье. Две самые вредные курицы, ныряя между кустами, мчались к забору, их путь легко можно было проследить по вздрагивающим высоким кустам картофеля.
Перед тем как уйти с огорода, Петр Иванович постоял на тропинке, вспоминая, что предстоит сделать на завтра: забрать цинковый бачок от колодца, а то как в прошлом году утащит кто-нибудь; к топору сделать новое топорище; сказать Володе, пусть осторожно пройдет по картошке и повыдернет сорняки. Что еще, не забыть бы… Но стоило вспомнить о Володе, и все мелкие дела отодвигались, делались еще более мелкими, не обязательными, последний Володин поступок заслонял их собой полностью.
Давно горели огни в деревне, и только в доме Мезенцевых не было света.
Петр Иванович ходил в волнении по комнате, и ждал, что скажет сидевшая у печи с покорным видом «старуха», его жена, которую в особенные дни он звал Саней или полностью по имени-отчеству: Александрой Васильевной.
С начала сумерек и до темноты говорил один Петр Иванович. Жена слушала его, вздыхала. Вздыхала она и оттого, что ей тяжело было слушать все, что говорил Петр Иванович, и оттого, что говорил он слишком долго. К тому же Александра Васильевна не знала, что отвечать своему мужу, которого она всегда немного побаивалась.
— Что ты вздыхаешь?
Устало и безнадежно, точь-в-точь как Александра Васильевна, он, передразнивая, вздохнул два раза, остановился напротив Александры Васильевны.
— Он же еще ребенок…
— Этому ребенку пятнадцать лет!
— Ну, сам подумай, что это — пятнадцать лет? Он же ничего не понимает.
Александра Васильевна говорила с такой проникновенностью и мольбой, что, казалось, Петр Иванович, начинавший курить одну папиросу за другой, послушает ее и меньше будет ругать сына.