Состязание. Странствие
Шрифт:
— Что с тобой? — спрашивает Скотт.
— Ничего, — отвечает он, ухмыляясь.
Надо тащить его с собой. Но сани-то не здесь. Двое идут за санями, один остается с Эвансом. Наконец поставлена палатка.
То, на что не мог решиться Скотт, происходит теперь без вмешательства проигравшего руководителя.
Эванс постепенно угасает.
Под утро он умирает, не приходя в сознание.
Они забрасывают его снегом, и Скотт быстро, устало, жестко, с обидой в голосе читает свое «Отче наш».
Они продолжают путь.
«Мне следовало
Они медленно удаляются от места смерти. Такое впечатление, словно павшему солдату легче поспевать за товарищами теперь, когда он больше не может с ними идти. Подул крепкий попутный ветер, можно снова поставить парус. Сани катят быстрее, но в душе у них пустота, из-за которой каждый шаг становится мукой. А еще ими овладевает тупое раздражение. Где-то здесь должны стоять лыжи Бауэрса. Он оставил их, когда они шли на юг. Теперь его пилят с самого утра. Неужели будем тратить время на поиски этих лыж? Зачем ты их оставил? Совершенно не думал о нас — только о себе. Бросил свои лыжи. Если мы их не найдем, будешь всю дорогу до базы тормозить нас. Кто-то говорит:
— Всю дорогу до базы?.. Еще вопрос, дойдем ли мы?.. Наконец лыжи найдены. Бауэрс молча встает на них.
Скотт говорит — не может удержаться, знает, что его слова ранят, что он несправедлив, и все-таки:
— Ты ведь не умеешь ходить на лыжах?.. Чем ты занимался во время зимовки? Ты отлынивал. Не делал того, что тебе было предписано, не учился ходить на лыжах?
Но они идут дальше. Бегут от места смерти. У них еще на три дня продуктов. Где-то здесь, в царстве буранов и тридцатиградусных морозов, среди торосов и глубоких трещин, намного удлиняющих путь, должен быть склад.
Среди дня они находят его. Здесь хранится конина, которую заложили в склад, когда группа шла на юг. Еды на много недель. Но и здесь керосина меньше, чем следовало быть.
И здесь слишком мало — опять загадка, добавочный груз на психику. Тем не менее он вдруг проявляет характер. Встряхнув бидон и убедившись, — причем лицо его приобретает отрешенное, даже вялое выражение, которое нередко подвигало людей на ошибочное заключение, что перед ними рохля, — Скотт внутренне твердеет и поднимает обмороженный палец, призывая спутников умолкнуть.
— Начнем с констатации нескольких моментов, — говорит он. — Нам не хватает керосина — это факт. Мы не должны пасовать перед этим фактом. Сколько ни ломай голову над вопросом, чем вызвана недостача, от этого керосина не прибавится. Во-вторых. Не будем вешать нос. Иначе наши шансы выжить сразу убавятся. Объяснения могут быть разные. Возможно, бидоны протекали, пока керосин не загустел от сильного мороза и не законопатил щели. Пока что мы не вправе упрекать кого-либо за то, что здесь произошло. Однако нам придется урезать пайки.
На складе огромный запас конины. Но они не догадались, когда шли на юг, разрезать мясо на маленькие куски, пока оно еще было свежее и мягкое. Теперь оно твердое, как кость. Рубить его — тяжелый труд; хорошенько отваривать — не хватает керосина. И все же теперь они могут поесть досыта. Разжевывая старую жилистую конину, чувствуют, как к ним постепенно возвращаются силы и бодрость. Точно лошадь оживает в их организме. Она снова их лучший друг. Будь у них достаточно керосина, можно бы остановиться здесь, отъесться, переждать ненастье. Но уже на другой день они вынуждены двигаться дальше.
И тут руководитель совершает необъяснимую ошибку. Не отдает распоряжения взять с собой конину. Забывчивость? Возможно, голод, мороз, тяжелый труд затуманили сознание. А ведь они могли бы подкреплять силы, жуя мороженое мясо. Но они уходят от мяса. Позади остается гора еды. Несколько килограммов мяса на санях с лихвой возместили бы затрату сил на перевозку дополнительного груза. Но они оставляют мясо.
Видимо, в эту минуту Скотт — в последний раз — не смог проявить должной решимости. Ему недостало психической энергии. Спешить на север любой ценой, мяса не брать, раз все равно нет керосина? Или тащить мясо с собой, жевать и идти, зная, что во всяком случае им не грозит голод, пока на санях есть конина?
Похоже, что он не принял никакого решения. Они просто уходят от еды. Уходят в туман, метели, буран. Когда же вновь проясняется, начинает падать температура.
Удаляясь от конины, они фантазируют о еде. Снова и снова их подмывает привалиться к саням, уткнуться носом в шапку соседа и пошептаться о еде. Услышит сквозь мех? Несколько слов о еде — глядишь, и как будто прибавилось сил. Когда мы вернемся… Добрая трапеза: чай и горячее блюдо, есть медленно, не ленясь прожевывать, считая до тридцати между глотками… Продлить удовольствие…
Помню один обед…
Когда вернусь, буду наслаждаться каждым куском самых простых блюд, ведь они ничуть не хуже самых роскошных…
Сейчас бы пожевать холодного пеммикана…
А я выпил бы горячего шоколада…
Но теперь в пути четыре воли. Они не дают друг другу раскисать. Не подхлестывают резкими словами, а как бы чуть подталкивают слабеющего в спину, когда он начинает отставать. Потом приходит его очередь помогать тем, кто помогал ему. Они продвигаются медленно. Максимальный дневной переход — восемь-десять километров.
Непрестанно смотреть на компас. До рези в глазах. Говорить себе, что выбранный тобой курс, возможно, неверен. Вот и остальные не согласны с твоими выкладками. Один считает, что мы забираем слишком далеко на запад, другому кажется, что мы отклонились на восток. А расходиться в разные стороны нельзя. Борясь с собственными сомнениями, следуй курсом, в который не веришь, тащись вперед шаг за шагом, и ни слова о сомнениях, они отнимают последние силы… Облегченно вздохни, обнаружив, что курс все-таки был правильный. Вот следы, которые мы оставили, идя на юг.