Состязание. Странствие
Шрифт:
Уилсон набирает горсть снега и подходит к Скотту:
— Смотри, я обратил внимание, что здесь, на плато, у снега другая консистенция, чем внизу на барьере?..
Маленький намек начальнику: вот для чего мы здесь. Первые, последние — роли не играет, мы должны наблюдать и изучать, у нас научные задачи. Но умный Уилсон понимает Скотта. Не заблуждается и насчет собственного затаенного честолюбия. Оно молчаливо, благоразумно, старается не выпирать. Анализируя его здесь, на полюсе, он спрашивает себя: не будет ли разочарование подтачивать его силы на обратном пути, который им теперь
Как Эванс?
С ним что-то случилось?
Что именно? Волдыри, которые внезапно вздулись на обмороженных руках? Что есть, то есть. Ему трудно держать лыжные палки. Похоже, с ногами дело обстоит еще хуже. Надо же было случиться так, что волдыри вздулись именно тут, именно сейчас, словно некая психическая сила открыла путь физическим травмам в тот самый момент, когда от них наибольший вред? А может быть, виноват как раз недостаток психических сил?..
Они поднимают свой собственный флаг на полюсе. После чего разворачивают сани и покидают эту точку — самую негостеприимную на земле. До них тут побывало всего пять человек.
Теперь только бы не изменила удача. Больше сорока дневных переходов отделяют их от базы. Скотт распоряжается выдавать по вечерам двойной паек. Объявляет об этом прямо с утра, когда они стартуют. Своего рода контрмера. Подавить коварное, гнетущее уныние при помощи кусочка замерзшего сала. Он рассуждает трезво: животное «человек» будет топать на север, подстегиваемое надеждой получить кусок сала. Представим себе и мы разбитые мускулы, пустые желудки, отвисшие челюсти, обожженные лица — и глаза, загорающиеся при виде подтаявшего куска сала, в который можно впиться зубами.
Ветер дует им в спину. Они ставят на санях парус, и удача сопутствует им. Они делают большие дневные переходы. Если бы только Эванс мог поспевать за своими товарищами. Но он тормозит их. Кажется даже, что он делает это нарочно, хотя и волдыри на руках тоже виноваты. Ему трудно держать лыжные палки. Он припадает на одну ногу. Его вообще не узнать. Демонстративно поворачивается к ним спиной. Они слышат, как он что-то бормочет. В их отношения вкралась нота неприязни. В принципе отношения между офицерами и младшими офицерами подчинены известным правилам, которые устраивают обе стороны. Приветливый, отчасти шутливый тон, узаконенное неравноправие — гарантия душевного равновесия. Теперь это равновесие нарушено.
Кажется, Эванс сказал: «Я получу свои деньги?..»
Очевидно, его беспокоит, сможет ли Скотт теперь полностью рассчитаться с ними, когда они вернутся в Лондон. Когда вернутся? Или — если!.. И все же не мысль о деньгах больше всего терзает Эванса. Он откололся. Он больше не член группы. Не выполняет своих обязанностей. Скотт не остается безучастным. По старой морской привычке — правда, здесь море скрыто льдами — сперва отводит подчиненного в сторону и отчитывает его. Добавляет, что это останется между ними. Для первого раза. И лучше избежать повторения.
Повторения не удается избежать. Эванс не выполняет положенной работы. Днем, когда они спешат на север с попутным ветром, он отстает. Еле тащится сзади. Они уходят от него. Потом вынуждены ждать, теряя время.
Вечером
Вечером он показывает им ногу. Страшная нога. Два ногтя отвалились. Скотту приходит в голову недобрая мысль: «Как бы нам не пришлось бросить его?.. Но этого я не могу… Может быть, более твердый человек решился бы?..»
Эванс говорит:
— Как бы вам не пришлось бросить меня?..
И смеется нехорошо, но слова произнесены, следуют бурные возражения, однако проблема названа и никуда не денешься от этой тяжести. Если им придется — или они будут понимать, что надо бы, зная, что не смогут?.. Так и так на них ложится дополнительное бремя.
Везение кончается, нет больше попутного ветра, и конец быстрому движению на север.
Уилсон падает и растягивает сухожилие. Он хромает и не может тянуть сани в полную силу.
Затем Скотт и Эванс проваливаются в трещину. Трещина неглубокая. Но Скотт вывихивает плечо, Эванс ударяется головой. Несколько минут оба лежат без сознания. Наконец Скотт выбирается наверх и впрягается в сани.
— Надо идти дальше, — говорит он, кривясь от нестерпимой боли.
Вечером его почерк уже не такой четкий.
Эванса надо бы уложить в спальный мешок, дать ему отдохнуть. Он ведь ударился головой, его рвет. Похоже на сотрясение мозга. Он бормочет, что они, наверно, бросят его. Поэтому они заставляют его идти. Он с трудом переставляет ноги. На его руки, покрытые волдырями, страшно смотреть. Скотт раза два поскальзывается и падает. Уилсон по-прежнему хромает после своего вчерашнего падения. Бауэрс и Оутс одни выполняют большую часть работы.
Скотт:
— Вечером двойной паек!
Но с продуктами туго. Тем временем они попадают в район сплошных трещин. Бредут, проваливаются, вылезают, теряют собственный след, оставленный при движении на юг. Теряют и голову. Не знают, в какой стороне искать склад, который должен быть где-то здесь. Находят его на другой день, когда продуктов остается всего на один раз поесть.
Завидев наконец пирамидку у склада, они одновременно видят знакомые горы на севере, через которые им надо перевалить. В душе рождается проблеск надежды.
Однако в упаковках склада недостает одной дневной порции галет.
Это непостижимо — и Бауэрс выходит из себя. Когда они уже лежат в спальных мешках и Бауэрс спит, суховатый и в то же время такой душевный Уилсон, никогда не утрачивающий способности наблюдать, тихо рассказывает Скотту:
— Понимаешь, Скотт, он вдруг точно с цепи сорвался. Я стоял рядом с ним. Он совершенно потерял власть над собой. У него была пена на губах. Никакого чувства собственного достоинства. Ты бы слышал, что он говорил. Топал ногами по снегу и чертыхался — употреблял слова, каких я еще ни от кого не слышал. Как будто лучший друг предал его и издевательски съел последнюю галету, узнав, что нам предстоит… предстоит умереть от голода.