Состязание. Странствие
Шрифт:
Он разжигает примус.
Горелка громко гудит.
Звучит первый выстрел.
Он извлекает соринку из глаза. Тебе ведь необходимо дойти до полюса? Это входит в расплату. Еще один выстрел. Сердце сжимается от нежданной мысли: «Уж не Ялмара ли они убивают сегодня вечером?..»
Выстрел за выстрелом, остальные собаки сбиваются в кучу и скулят. Но еще надо потрошить туши.
Происходящее теперь настолько отвратительно, что после они избегали говорить об этом. Острый тошнотворный запах горячей крови, кишок, печени, легких. Стая собак, скулящих от голода, измотанных тяжелой работой, ищущих, чего бы схватить и съесть. И которых тем не менее удерживает что-то непонятное; пусть они зажаты между склоном горы и обрывом, пусть посажены на цепь, все равно длина цепей вполне позволяет наброситься на еду.
Однако они не набрасываются.
Кого-то из людей выворачивает наизнанку.
Другой просит воды.
Но вот одна собака бросается к потрохам, за ней другая, миг — и все жадно глотают корм. Тычутся кровавыми мордами, жрут, набивая брюхо, катаются на снегу, смоченном кровью, драться уже не в силах — и незачем: еды хватает на всех.
Но кого-то из людей выворачивает наизнанку.
В небе над оставшимися позади вершинами разливается лунный свет, и подкрадывающаяся тишина, окружив палатку, лишает ее обитателей дара речи, так что вечер проходит без обычных разговоров.
Мясо сварилось на примусе, можно есть.
Прошу!
Они молча жуют и глотают.
Кто-то тихо произносит:
— Жутко пить хочется. Где бы водички добыть?
Это место они назвали Бойней. Задерживаться здесь было невозможно. В воздухе стоял запах крови. Объевшиеся собаки бродили пошатываясь и блевали потрохами, из пастей свисали кишки; люди просыпались с привкусом собачины во рту. Выходили из палатки и тоже блевали. Начали собираться в путь. Внезапно разразился буран. Но ставить палатку снова они не захотели. Спешили уйти с этой стоянки. Палатка задубела на морозе. Ее надо было свертывать предельно осторожно, чтобы брезент не лопнул. Собакам тоже не терпелось покинуть это место. Как только их запрягли, они сразу рванули вперед. Вниз по склону, а ведь полозья не были обмотаны веревками. Ехавший впереди Бьоланд исчез. Они услышали его крик. И увидели, что он вместе с собаками висит на постромках то ли над бездной, то ли просто над глубокой впадиной — не разобрать. Северный ветер гнал тучи снега. Они вытащили собак, вытащили Бьоланда. И продолжали путь.
Ветер дул справа. Вечером, разбив лагерь, они обнаружили, что с правой щеки слезла кожа. Она и раньше была источена морозом и ветром. Теперь метель довершила расправу. У каждого правая щека стала сплошной кровоточащей раной. Рана гноилась. Но они все равно шаг за шагом пробивались вперед, ориентируясь по компасу, скатывались по крутым склонам, протискивались между глыбами льда, час за часом обливались потом и мерзли на жестоком ветру.
Три дня длился буран. Три дня по утрам надо было заставлять себя подняться, выйти из палатки, запрягать собак и гнать их вперед, три дня они разгребали ногами снег, шаг за шагом приближаясь к полюсу. Они говорили:
— Хорошо, что ушли с Бойни!
Впрочем, теперь не только это побуждало их сражаться с бураном. Они чувствовали близость цели. До сих пор можно было приглушать лихорадочное предфинишное волнение. «Еще не один день, не одна неделя… Мы можем не опасаться встречи… пока. Еще долго не получим доказательства… Знай шагай и шагай — пока». Теперь же они знали, что в любую минуту могут увидеть чужой санный след на снегу. Следы людей, которые прошли здесь, быть может, всего несколькими часами раньше. Что тогда?..
Они скрывали свои мысли. Но настроение выдавали нежеланием говорить, резкими, отрывистыми, грубыми, раздраженными ответами на вопросы товарищей. Упорно топая друг за другом. Собаки чуяли: что-то не так. За время похода они научились прислушиваться к голосам людей. Понимали, когда можно разрешить себе вольности, а когда лучше вести себя смирно, чтобы не вытянули кнутом. Это были опасные дни. Но они продвигались на юг.
После гор все тянулось широкое открытое плато, понижающееся в сторону полюса. Но снег пошел какой-то странный, плотный и вязкий, как деготь. Сани и лыжи не хотели скользить. Приходилось вбивать ноги в снег, помогая собакам тянуть. А тут еще томительное волнение — что мы увидим, когда рассеется туман? Одна за другой плыли серые космы. На минуту откроют вид на юг и тут же опять закроют. На снегу — никаких следов, и никакие чужие запахи не дразнили собачьи носы.
Он притих. Они успели его изучить. Он мог сыграть роль доброго ангела — даже переиграть, мог при нужде подсобить другому. Не гнушался никакой работы, не щадил себя. Но они научились толковать признаки. Переигрывает роль всеведущего отзывчивого начальника — стало быть, у него зреет дурное настроение. Медленно твердея, превращается в ледяную глыбу. И за полосой преувеличенного дружелюбия последует день, когда его лучше ни о чем не спрашивать — не ответит. А не будешь спрашивать — может вдруг рявкнуть:
— Что это вы молчите?.. Что замышляете?..
Замышляете… Вот и прорвалась наружу его подозрительность. Кто знает, сколь глубоки ее корни. Возможно, теперь, когда они близки к цели, ради которой он обманул весь мир, ради которой поставил на карту свою и их жизни, ему начинает казаться, что они что-то замышляют? Столкнуть его в трещину? И пусть там кричит, а они попляшут наверху, поржут, достанут единственную фляжку с коньяком, выпьют за победу и вернутся живыми на родину, присвоив его торжество? Объявят миру, что он лишился рассудка, не дойдя до цели. Нервы не выдержали, взял да и прыгнул…
Могли такие мысли посещать его?
Мнилось ли ему, что кто-то из его людей сунул записку людям Скотта, когда те посетили «Фрамхейм»? И в записке были такие слова: «Наш начальник сумасшедший. Мы не дойдем до полюса, мы обречены на проигрыш…»
Нет, он не верил в это. Знал, что такого быть не могло. Но когда человека лихорадит от волнения, к тому же человека измотанного, отощавшего, с изъязвленной правой щекой, с руками, которые трясутся, когда он вечером в палатке поднимает чашку с горячим шоколадом, и выводимые на бумаге буквы выдают пальцы, дрожащие от холода и переутомления, в таком состоянии разве не мог он подумать, глядя на своих спутников: «Не замышляют ли они чего втайне от меня?.. Не получу ли я нож в спину?.. Нет-нет, я знаю, что могу положиться на каждого из них. Но по ночам я выскакиваю из палатки в одном белье при минус тридцати — что я говорю, какое там белье, мы не раздеваемся, напротив, одеваемся перед тем, как забраться в спальный мешок. От меня воняет дерьмом. Да нет же, дерьмо замерзает, пот замерзает, правда, грязные лепешки оттаивают под действием моего тепла, хоть я этого не замечаю, и тело покрывается ссадинами от шерстяного белья, которое дубеет от застарелого пота. Выскакиваю из палатки. Плато, отделяющее нас от полюса, залито лунным светом.
И тишина, одна из собак подходит и обнюхивает меня, виляя хвостом, я слышу ее дыхание, слышу тишину, десятки километров тишины. Никаких следов Скотта не видно?.. Не слышно дыхания людей на юге?..»
Ты обманул весь мир.
Если вернешься домой победителем, мир скажет: «Хи-хи, он обманул весь мир».
Если же ты вернешься, проиграв соревнование, мир скажет: «Он обманул весь мир!»
Он стоит и дрожит, не надо, чтобы его видели; как они там в палатке — не спят? Лежат и следят за ним? Строят козни? Обсуждают замыслы втайне от него? Он не знает, какие вещи лежат в их личных сумках. Сказал им: «Берите что хотите, только чтобы вес не превышал трех килограммов!» Но ему следовало бы потребовать, чтобы показали? У них есть тайны от него? Свирепея, он забирается в палатку и поднимает всех четверых.