Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
С каждым днем тысячи тысяч людей, города и деревни, поля и леса пожирала, втягивала в свою ненасытную пасть кровавая вырь войны…
Чем дальше на восток продвигались с боями армии Адольфа Гитлера, тем быстрее исчезали у его солдат понятия о нравственности и долге вооруженного человека перед каждым безоружным, слабым, перед женщиной и малым ребенком, перед раненым и умирающим. Развращаемые нацистскими правителями, которые годами внушали немецкому народу мысль о его «избранности» и превосходстве над всеми иными народами, гитлеровские солдаты наслаждались своей якобы несокрушимой силой, полной безнаказанностью, гордились ролью
Среди тех немногих, кого еще неосознанно, тайно, словно подкрадываясь, стало тревожить чувство неуверенности, стыда и страха, оказался и подполковник генерального штаба сухопутных войск Германии Юрген Раух. Веря Гитлеру и гордясь столь картинно начертанной фюрером «исторической миссией» немецкого народа, Раух тем не менее задолго до войны, когда его кузен Конрад Риге показал ему однажды один из ночных допросов в подвале гестапо, впервые ощутил, как в нем зашевелился червь сомнения. В ту памятную ночь, намекая на то, что Юрген родился и вырос в русском поместье Раухов и вместе с отцом был выселен оттуда только в двадцатом году, кузен Конрад издевательски называл его «русским слюнтяем» и «плаксивой девкой». Позже, когда Ингеборг фон Курбах, фанатично преданная идеям нацизма, стала женой Юргена, она также не раз презрительно высмеивала его «сентиментальность незадачливого российского помещика», злилась на него, все больше охладевала к нему, пока в конце концов не стала любовницей Конрада Риге.
В первые дни войны Юрген Раух удивился и обрадовался быстрому продвижению немецких войск на восток. Не скрывая ненависти к лишившим его не столь уж богатого отцовского поместья большевикам, подполковник Раух был уверен, что народ России, узурпированный — так ему казалось — большевиками, не может не разделять этой ненависти и будет счастлив при появлении немцев-освободителей. На коротких дневках в украинских селах, пока разгоряченные боями танкисты мылись, отъедались, пили шнапс и засыпали в тени плакучих верб, Юрген Раух не раз пытался по-доброму заговорить с молчаливыми стариками, с женщинами и даже подростками, которые с детским любопытством окружали колонну покрытых пылью танков и бесстрашно растаскивали стреляные гильзы. Но ни старики, ни женщины, ни дети не проявляли словоохотливости. Они либо тотчас уходили, либо, безнадежно махнув рукой, произносили ничего не значащие слова. В них нельзя было уловить даже тени радости.
И все же один разговор у него состоялся. В сожженном дотла селе, возле распахнутых кладбищенских ворот на низкой, вкопанной в землю лавочке сидел дряхлый старик. Приоткрыв дверцу автомобиля, подполковник Юрген Раух снял увитую серебристым шнуром фуражку и поздоровался с ним:
— Добрый день, дедушка!
Сузив глаза, старик пристально посмотрел на странного немецкого офицера, тронул рукой редкую седую бороду, тяжело выдохнул:
— День добрый.
— Ты что же, дедушка, один здесь остался? — спросил Раух.
Старик прошамкал, сердито глядя куда-то в сторону:
—
Удивляясь бесстрашию старика, Раух обвел взглядом убогое кладбище, поросшие жухлой осенней травой могильные холмики и среди них совсем близко от покрытых мшистой зеленью ворот заметил невысокий бугор свежей земли с тусклыми комьями глины.
— Кто-нибудь недавно умер? — спросил Раух.
— Побиты они все, — сказал старик.
— Кто же?
— И наши и ваши… Наши-то мирные — бабы да детишки. А ваши четверо солдат, партизанами убитые. Я их всех вместе зарыл. Только на одну яму сил у меня и хватило.
Юрген Раух с опаской посмотрел на недалекий лес с редеющей листвой, спросил осторожно:
— Партизаны, говоришь… Значит, у вас есть недовольные тем, что немецкая армия освобождает русских крестьян от большевиков, от колхозов?
Старик поднял на Рауха слезящиеся глаза и проговорил с тихой укоризной:
— А кто вас, господин или же гражданин немец, просил ослобонять нас?.. Жили мы при Советской власти как положено людям, сыты были, одеты, никто нас не притеснял, детишков да женщин наших не убивал и села наши не жег. Для чего ж и от кого надобно нам ослобоняться? От самих себя? — Подняв суковатую, обтертую ладонями палку, старик протянул ее в сторону черного пепелища: — Вот оно, ваше ослобожение! Полюбуйся… Погляди, чего творят ваши солдаты… Лучше вертайтесь-ка вы туда, откель пришли. Да не мешкайте, а то и ног не унесете. Помяни мое слово, поздно будет. Чуешь? Поздно!..
Опираясь на палку, старик с трудом поднялся с кособокой лавочки и, не оглядываясь, еле волоча непослушные ноги, побрел по тропинке к лесу. Юрген Раух долго смотрел ему вслед, не пытаясь остановить, хотя тот открыто, прямо-таки демонстративно уходил сейчас к партизанам.
Недели через две после этого Рауху довелось встретиться на фронте со своим кузеном Конрадом Риге. Выслушав сбивчивый рассказ о бесстрашном старом русском крестьянине, Риге презрительно усмехнулся, обнажая свои гнилые зубы.
— Дурак ты, дорогой Юрген, — сказал он. — Неврастеничный дурак. Ты что же, действительно полагал, что русские мужики будут встречать нас с фанфарами и флагами? И потом, какое значение имеет болтовня этого старого безумца? В самое ближайшее время мы всех их сотрем с лица земли, превратим в отличное удобрение для полей. Или тебя не убеждает в этом наше стремительное продвижение?
— Нет, Конрад, не убеждает, — признался Раух. — Но ты не думай, пожалуйста, что я струсил или, не дай бог, потерял веру в гений фюрера. Нет, нет. Просто я очень внимательно слежу за тем, что происходит в мире, и многое меня пугает…
Риге продолжал ухмыляться, поигрывая пуговицами на своем мундире.
— Что же именно тебя пугает?
— Хотя бы то, Конрад, что в Америке уже находится советская военная миссия, а личный представитель президента Рузвельта Гарри Гопкинс вместе с английским послом Криппсом были приняты Сталиным. Нам не миновать вооруженного столкновения с Америкой и, наверное, с армиями многих других стран. В тылу наших войск все активнее действуют советские, польские, чехословацкие, югославские, французские партизаны. Разве тебя, Конрад, не тревожит это? Разве нам под силу справиться с сотнями миллионов ненавидящих нас людей?