Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Весенние паводки, для нас, дедушка, не страшны, — сказал Андрей. — Мы о них знали, когда место для сада определялось.
— Это ж откудова вы могли знать, ежели вас и в станице не было? — поинтересовался дед.
— Для этого существуют карты. — Андрей решил все объяснить словоохотливому деду. — Вот изучили мы карты, поглядели уровни паводков почти за сотню лет.
— Ну и чего? Спасут вас ваши карты?
— Карты не спасут, но весь сад мы обвалуем, а паводки, которых вы боитесь, еще какую пользу нам принесут, — сказал Андрей.
— Это как же?
— А вот так: если сад потребует полива, то мы по своему желанию возьмем из реки столько воды, сколько нам нужно…
Переходя
Домой он пошёл пешком. Над смутно белевшей станичной колокольней блестел тонкий серп месяца, во всех домах зажглись лампы, над рекой клубился легкий туман. Распахнув стеганую фуфайку, Андрей шел неторопливо, думая о земле, будущем саде, о Еле. Больше всего о Еле. Он вспоминал ее приезд в Дятловскую, и странное выражение отчужденности в ее глазах, и то, как неловко чувствовала она себя в домике Федосьи Филипповны, и нотки обидной жалости в ее голосе, когда она говорила о нем и о его жизни в станице.
Сейчас, всматриваясь в неяркие огоньки в окнах станичных домов, Андрей подумал о том, что в его отношениях с Елей появилась какая-то почти незаметная трещинка, что-то неожиданное и непонятное, то, чего он не мог объяснить, и это напугало его. Он давно знал и привык к тому, что Еля никогда не отличалась нежностью, но примирился с тем, что, любя ее, сам старался постоянной лаской смягчить сдержанность, обижающую его скованность любимой. Отсюда, на расстоянии, он вдруг как бы увидел свою жизнь с Елей со стороны, попытался представить себя и ее как чужих для него, посторонних людей, чьи характеры и самые неприметные оттенки их отношений друг к другу он с холодным спокойствием мог бы понаблюдать и понять. Однако из этой попытки поставить себя в положение беспристрастного наблюдателя у него ничего не получилось. И не могло получиться, потому что в его воображении одна за другой проходили картины их встреч — от того памятного вечера в сумеречном классе пустопольской школы, когда он впервые увидел и сразу полюбил ее, до последнего, совсем недавнего появления Ели в Дятловской — и все эти встречи, и жизнь на Дальнем Востоке, и рождение сына были так близки, так дороги ему, что он тотчас же отогнал глупую и гадкую, как ему казалось, мысль о том, что Еля не любит его и не хочет с ним жить…
Скучая по жене, Андрей забывался в работе. А работы был непочатый край. Зима держалась теплая, лес корчевали каждый день, и все шире становилась темная площадь очищенной от мертвых деревьев, глубоко вспаханной земли. Андрей вставал рано, до рассвета, наспех выпивал приготовленную Федосьей Филипповной кружку молока, закуривал и шел в контору совхоза, где его уже ждали Ермолаев и главный агроном Младенов. Они вместе еще раз уточняли план работы на день, а как только рассветало, шли в лес. Сюда толпами направлялись дятловцы, сразу зажигали костры и приступали к раскорчевке.
— Лишь бы не ударили морозы, — озабоченно говорил Младенов, — а то придется нам прервать работу до весны.
Перед пахотой по приказу Младенова на очищенной от леса земле разбрасывали навоз и золу сгоревших деревьев и только потом пускали тяжелые плантажные плуги.
— После такого удобрения яблоки тут будут по килограмму каждое, — посмеиваясь, утверждали дятловцы, — абы только вода не затопила наш сад…
С каждым днем Андрей узнавал все больше людей в станице и все больше привязывался к ним. Он уже знал о нелегких судьбах многих дятловцев, чью жизнь надвое рассекла гражданская война и раскидала в разные стороны: одна половина дятловских казаков, тех, кто был победнее, стала под знамена Первой Конной армии красных, а другая оказалась у белых, воевала против
Когда Андрей пытался расспрашивать бывших эмигрантов об их жизни там, за рубежом, они или отмалчивались, безнадежно махнув рукой, или тоскливо отводили глаза и роняли скупо:
— Чего там говорить? Как были мы темными дуроломами, такими и там остались… Жили навроде нищих, без хлеба и без прав. Ежели какие генералы и жрали в три горла, то наша серая скотинка батраковала за жалкие копейки. Не дай бог никому покинуть свою землю!..
Из бывших белогвардейцев не унывал только один Егор Иванович, родственник Татариновых. Правда, в эмиграции он не был, от белых переметнулся к махновцам, от махновцев — к Буденному и там, в бригаде лихого калмыка Оки Городовикова, сражался до конца гражданской войны.
Андрей все больше привязывался к Егору Ивановичу. Его острый, насмешливый ум, хитринка и лукавство, доброе отношение к людям привлекали Андрея. В эту зиму на раскорчевке леса Егор Иванович был заводилой, работал охотно, бесконечными своими шутками и ядреными анекдотами подбадривал уставших. А иногда, видя, что многие люди совсем обессилели, доставал из-за кустов аккуратно завернутую в одеяло скрипку и кричал на весь лес:
— Переку-ур! Объявляется танец барыня!
Люди смеялись, вытирая рукавами пот, сходились на чуть присыпанной мокрым снежком поляне и с удовольствием слушали, какие рулады выводит на скрипке носатый весельчак Егор. Проходили минуты, и уже не выдерживали дятловские каза'чки, пускались в пляс, за ними в круг врывались мужчины, парни, и начиналась такая карусель, что старые казаки только качали головами и притопывали, вспоминая былые гулянки.
Подходил час обеда, но никто из рабочих в станицу не шел, никому не хотелось шагать три километра туда да три обратно. Все усаживались в затишке, расстилали попоны, мешки, газеты, доставали из корзинок и ведер кто что принес и приступали к обеду. К этому времени в лес всегда прибегала Наташа. После школы, торопясь и понукая Федосью Филипповну, она укладывала в ведерко укутанную теплым платком кастрюльку с борщом или супом, кусок сала или несколько сваренных вкрутую яиц и торопливо набрасывала на себя пальтишко.
— Ты бы сама хоть трошки поела, непоседа! — увещевала дочку Федосья Филипповна.
— Не, мама, я там, в лесу, — отмахивалась Наташа. — Там интереснее, людей много.
В лес она бежала сломя голову, но перед поляной, где сидели обедающие дятловцы, останавливалась за кустами, чтобы отдышаться и подойти к людям степенной походкой взрослой девушки. Понимая, что Андрею неловко есть одному, Наташа все чаще брала с собой вторую ложку и с застенчивой улыбкой на румяном, круглом лице обедала вместе с ним.
Обеденный перерыв был коротким. Люди не засиживались. Пока женщины укладывали по корзинам посуду, мужчины успевали покурить и снова принимались обкапывать и выкорчевывать огромные пни.
Так в тяжелой работе проходили у дятловцев зимние дни.
Иногда вечерами Андрей находил дома письма от жены и родных. Еля писала редко, сообщала, что она и сын здоровы, и коротко спрашивала, как идут дела в совхозе. Брат Федор отделывался совсем куцыми строками: у меня, дескать, все нормально, служу в знаменитой кавалерийской дивизии, чем очень доволен. Дмитрий Данилович перечислял все огнищанские новости и поругивал сына за долгое молчание.